|
Название: Пока он живой Автор: WTF Victor Hugo 2015 Бета: WTF Victor Hugo 2015 Размер: мини, 1141 слово Пейринг/Персонажи: Эпонина, Мариус Категория: гет Жанр: драма, юст Рейтинг: PG Примечание: По роману "Отверженные", возможно ООС Размещение: только после деанона Для голосования: #. WTF Victor Hugo 2015 - работа "Пока он живой"
В лачуге Горбо немного постояльцев: только ее семья и этот юноша. Пристанище их довольно жалкое: постоянно продувает сквозняком, пол жёсткий, а хозяйка – мерзкая старуха. Эпонина все еще удивляется, как отец умудряется платить аренду. Конечно, они с Азельмой здорово ему помогают, но порой ей кажется, что папаша явно запускает руку в заработанные совместным трудом деньги. И неудивительно, ведь он скорее согласится потратиться на табак и выпивку, чем на хлеб и оплату аренды. В те дни, когда отец выбирает первое, Эпонина ходит нахмуренная, а затем убегает из лачуги куда-нибудь за границу города. Если погода тёплая, она бежит в предместья, чтобы погулять или полакомиться чем-нибудь на полях и в садах. А потом она может вернуться в город и долго бродить по разным улочкам и переулкам – никогда не знаешь, что там подвернётся. Тем более, так можно тянуть время до возвращения. Главное – постараться избежать на пути шайку Монпарнаса. В последнее время он слишком надоедлив, а Эпонине такая настойчивость противна.
Рано или поздно девушке приходится возвращаться в ветхую лачугу – какое-никакое, но пристанище. Не все в Париже могут похвастаться тем, что имеют крышу над головой. Она знает про мальчика, который спасается от холодов в огромном слоне. Эпонина улыбается при мысли о нем.
Когда-то в детстве у них был большой дом, где жило много постояльцев, а от исправного камина исходило тепло. Ее мать хлопотала по дому, а папаша был доволен жизнью. Мать не забывала приголубить своих девочек и постоянно покупала им красивые вещи: шляпки, рюшки, новых кукол в пышных нарядах... Эпонина никогда не голодала и не мёрзла. Ее ступни не были стоптаны, а кожа на руках ещё огрубела от работы.
Сейчас же Эпонина может лишь вспоминать об этой идиллии перед тем, как засыпает, чтобы отвлечься и не чувствовать голода. Сквозь сон она порой слышит смутно знакомый детский плач.
Когда в лачуге появляется юноша, то Эпонина зорко следит за ним. Он красив, благороден, вежлив, умён – в общем, не чета своим убогим соседям. Идеальный. Словом, он обладает всеми теми качествами, которых так не хватает самой Эпонине, по ее собственному мнению.
Эпонина даже узнаёт его имя – Мариус. Она наносит ему визит под предлогом занять деньжат. Монеты, конечно, нужны, а заодно она получает много сведений и пищи для размышлений. Она рада, что ей удаётся убедить, того в своей грамотности и доброте – по крайней мере, Эпонине так кажется, и ей хочется верить в это. Она хочет понравиться Мариусу, она мечтает, чтобы хоть кто-то в этом мире снова видел в ней милую девчушку. Чем дольше она знакома с Мариусом, тем больше становится это желание. Теперь она хочет, чтобы он видел в ней честную девушку, которую можно полюбить. Но Эпонина оглядывается на свое прошлое, на свои поступки, и отступается от своих намерений. Теперь ей достаточно всего лишь ласкового взгляда в ее сторону.
Впрочем, Эпонина не перестает мечтать, хотя прекрасно понимает, что мечты её не претворятся в жизнь. Эти бесплодные мечтания временами плавно переходят в сон: она видит большой красивый дом с толстыми прочными стенами, где в спальнях стоят кровати с удобными матрасами и мягкими покрывалами. У горящего камина непременно стоят два кресла – одно для неё, второе для Мариуса. На вышитом коврике перед камином сидят очаровательные детишки, мальчик и девочка, и поедают тёплую запечённую картошку. Дети всегда одеты в красивые костюмчики с кружевными воротничками, а на их ножках - маленькие башмачки; на самой Эпонине – белоснежное платье с маленькими алыми розочками. Мариус еще краше – одетый в новую батистовую рубашку, не с таким голодным и измождённым лицом, с аккуратно убранными волосами, он поворачивается к ней, смотрит на неё влюблённым взглядом и нежно поглаживает ее руку. Именно на этом моменте Эпонина всегда просыпается.
Заря – самое время для слёз. Эпонина плачет на рассвете отнюдь не из-за того, что сон никогда не сбудется, а потому что она даже не смеет мечтать о таком. Бедняки никогда не становятся богатыми ни с того ни с сего – разве только они совершают какое-нибудь нечестное дело. Мариус не может полюбить Эпонину такой, какая она есть сейчас, и несчастная девушка понимает это.
***
Мариус часто пропадает по вечерам. Это не работа и не учёба, как думает Эпонина. Что-то иное. Она боится, что юноша замешан в каком-то тёмном дельце, и это испортит судьбу ее драгоценного Мариуса. Она хочет, чтобы хоть кто-то из них оставался чистым и незапятнанным.
Однажды Эпонина выходит из лачуги вслед за Мариусом. Она осторожна и уже опытна в делах тайной слежки. Тот хмурится всю дорогу, с задумчивым видом блуждает по Парижу, бредя своей дорогой, но, наконец выходит на площадь Сен-Мишель, где на углу стоит небольшое кафе. Он останавливается перед зданием и смотрит наверх, на освещенные окна. У входа его окликают двое молодых, прилично одетых людей. Один из юношей носит пышный шейный платок, другой носит очки и держит под мышкой книгу. Мариус колеблется, но все же идет им навстречу; незнакомец, закутанный в платок, по-дружески хлопает его по плечу, и все трое заходят внутрь. Эпонина делает шаг назад, в темноту, и возвращается в лабиринт улиц.
В следующий раз Эпонина готовится – добывает мужской костюм рабочего, прячет волосы под кепку и натягивает ее пониже на лоб. Она снова следит за Мариусом, но тот вновь приводит ее к тому самому кафе. На этот раз Мариуса никто не встречает у входа, и он заходит в кафе уверенно. Эпонина выжидает какое-то время и, решительно перебежав площадь, переступает порог «Мюзена». У нее нет с собой денег, но она не собирается надолго задерживаться и что-то заказывать. И вообще она впервые с тех пор, как прибыла в Париж, бывает в кафе. Здесь шумно, свет исходит лишь от оплывших свеч на столах, за которыми собралась разного рода публика; между столиками бегает пара девушек с красными руками, в которых они держат одинаковые подносы. Девушек окликивают пьяные мужики и бесстыдно таращатся на них. Эпонину передёргивает, и она решает, что честная работа в кафе точно не для неё. Всё-таки и в ней есть гордость.
Эпонина прищуривается и долго ищет Мариуса среди посетителей, но не находит. Она не сразу замечает, что в помещении есть и вторая дверь. Дождавшись, пока служанки отвернутся, она прошмыгивает в другую залу. Здесь поспокойнее, но народа тоже достаточно. В основном это молодые люди, такие же, как её Мариус. Кто-то останавливает её при входе и строго спрашивает, не от Фейи ли она. На всякий случай девушка кивает, и ее пропускают дальше. Она садится в самый угол. За ближним к ней столиком сидит мужчина, который не выпускает из рук бутылку с вином. Она следит за его внимательным взглядом. Все в зале слушают белокурого юношу: тот выступает с энергичной речью, страстно размахивая руками, и сильным голосом вещает что-то о будущем. Потом его сменяют другие. Эпонина не всегда понимает, о чем они здесь все говорят и чему бурно хлопают, но девушка чувствует, что юноши решились на что-то смелое и опасное.
Она уходит из кафе довольно скоро, чтобы никто не успел заподозрить ее. Всю ночь она не может сомкнуть глаз, смиряясь с тем, что ее Мариус оказывается не таким порядочным гражданином, каким она его представляла. Она улыбается, но плачет под утро, вспоминая, как в кафе юноша в очках говорил что-то об оружии. Эта затея явно смертельно опасна, но Эпонина любит Мариуса здесь и сейчас, пока он живой. Она сделает все ради него.
***
Случается то, чего так боялась Эпонина. Мариус влюбляется в другую девушку. Он одержим ею и просит Эпонину разыскать ее адрес.
Когда Эпонина наблюдает их тайное свидание, она ревнует, она плачет. Она злится на себя за то, что забыла свое намерение отпустить Мариуса, но всё же твёрдо помнит свое обещание: она обещала защищать его вопреки всему.
Название: Дурные вести не стоят на месте Автор: WTF Victor Hugo 2015 Размер: мини, 2095 слов Пейринг/Персонажи: дон Сезар де Базан Категория: джен Жанр: постканон Рейтинг: PG Примечание: По драме "Рюи Блаз" Размещение: только после деанона Для голосования: #. WTF Victor Hugo 2015 - работа "Дурные вести не стоят на месте"
Народу в общую камеру набилось – не продохнуть. Ведь что такое тюрьма? Тот же Ноев ковчег: примет к себе и чистых, что платят тюремщику тридцать реалов и гуляют чуть ли не до ворот, и нечистых, у которых завалялась разве что пара дублонов на хлеб и койку. Да и тех, кто вовсе без гроша, не отвергнет мадридская тюрьма – приютит, так уж и быть, где-нибудь на соломе. А что до вони, тесноты, лая, визга и мычания, так по этой части не сравнятся с тюрьмой и десять ковчегов. Твари бессловесные хотя бы не имеют обыкновения смеяться, а в камере хохот сейчас стоял до небес.
– Говоришь, нанимался мешки таскать? – приставал юркий бродяга в драном плаще к белобрысому парню с туповатым крестьянским лицом. – Что ж ты, пропащая твоя душа, не утащил чего потяжелее?
– Я не хотел воровать, – уныло бубнил парень. – Я есть хотел. Думал, в Мадриде работа, а тут все как у нас. Пятый день без куска хлеба, а тут пирог этот, прямо на окне, будь он неладен… Меня теперь на галеры, да?
– Непременно, – уверил его собеседник. – Если только заживо не сожгут прямо в зале суда…
– Да что ты его дразнишь, Пабло? – встрял другой заключенный, с узкими черными глазками и длинным печальным лицом. – Не слушай его, малый. На всех деревенских тюфяков вроде тебя галер не хватит. Всего-то и предложат тебе завтра прогуляться верхом до площади Сокодовер, да в хорошей компании, да еще и с музыкой…
– Или ты к верховой езде непривычный? – поддел его Пабло. – По деревне своей, небось, только пешком шкандыбал?
– Не-е, – вздохнул белобрысый. – У меня осел был…
Последовал новый взрыв смеха.
– Стало быть, все в порядке, – веселился Пабло, – и тут тебе будет осел!
– А какая там музыка?
– О! Музыка такая, что заслушаешься. Как засвищет кнут над ухом – что там твои флейты! Вот попомни мое слово, не удержишься и сам запоешь, как на свадьбе после третьего кувшина.
– Смешно вам, – протянул парень. – Шкуру-то не с вас будут спускать.
– Побойтесь бога, молодой человек, – вступил в разговор еще один оборванец, разлегшийся в углу на соломе с таким видом, будто под ним было королевское ложе. – Разве в Мадриде с кого-нибудь спускали шкуру? Это же столица Испании, оплот культуры и светских манер. Что ни говори, а не умеют здесь порядочно взгреть. Вот если бы вы все-таки попали на галеру да стянули этот пирог с капитанского стола – тут бы вас славно обработали и морской водицей окропили бы под конец. А доплыл бы ваш корабль, скажем, до Марокко, там и вовсе за воровство отсекли бы вам руку, да продержали бы часок на южном солнышке, мухам и оводам на забаву…
– Страсти Господни! – закрестился парень.
– Брось, малый, не боись, – серьезно сказал Пабло. – Сунешь палачу эскудильо, он и пустит осла вскачь. Едва-едва тебя кнутом заденет, а больше так, вокруг помашет. Деньги в этой стране – большая сила, что ни говори.
– Эскудильо! – застонал белобрысый. – Да будь у меня восемь реалов, нешто бы я полез в чужое окно? Что ж я, разбойник какой? Я думал, тут работа есть…
– Ты прав, – прервал его знаток марокканской жизни. – Деревенскому растяпе не место среди честных разбойников. Слушай, парень, денег я тебе сейчас не ссужу, ибо карманы мои, как нарочно, сейчас ничто не тяготит…
Немало горестных взглядов и вздохов было ответом на эти слова. Накануне кому-то пришла светлая мысль завлечь алжирского гостя в карточную игру, чтобы вытянуть у него две монеты, припрятанные в сапоге. Через какую-то пару часов почти все присутствующие были изрядно ощипаны, особенно тот, кто предложил для игры свою же крапленую колоду. Победитель сгреб свой выигрыш, послал тюремщика за вином – на всю честную компанию – а за остаток денег распорядился поставить на середину жаровню с углями, чтобы каждый мог обогреться. Так что общее финансовое положение в этой камере сейчас было не лучше, чем в государственной казне.
– Но! – поднял палец говоривший. – Когда закончишь свои дела с палачом, можешь и подзаработать, если уж так рвешься. Найдешь таверну «У серой собаки» – всякий тебе расскажет, как туда добраться. Заправляет там Рыжая Инес, и шевелюра ее, словно свет маяка, привлекает усталых путников со всей округи. Подойдешь к ней поближе и скажешь на ушко: пусть передаст своему дружку, что некто Маталобос, как ни трепыхался, а на крючок попался. Зачитают ему приговор в будущую среду, да и спровадят ко всем чертям. А за весточку, скажи, пусть отсыплют тебе полный кошель золота и снимут с гвоздя увесистый окорок. Не меньше, чем окорока самой хозяйки – так и передай! Это, мол, его последняя воля и завещание.
Парень хлопал глазами, силясь переварить сказанное.
– А она меня не прогонит?
– Говорю же, наградит она тебя!
– А этот… Маталобос? Он не рассердится?
– Дурья твоя башка! – фыркнул оборванец. – С кем же ты сейчас разговариваешь? Я и есть Маталобос, если уж так хочешь знать.
– Ты мне лучше вот что скажи, – вмешался Пабло. – Почему этот дружок ее должен обрадоваться, что тебе каюк? Спал ты, что ли, с этой его рыжей?
– А что тебе за охота перестирывать женские подолы, приятель? – парировал тот, что назвал себя Маталобосом. – Иные за это остаются и без ушей. Дамская честь – вопрос тонкий. Но могу тебя уверить, что Инес ни разу не подвела своего дружка. И все же этому достойному человеку лучше будет на свете без Маталобоса. Если бы не его дурная слава, давно бы уже бросил хозяин свое ремесло да ушел на покой в родные горы… Что ж, больше никто не будет стоять у него на пути! Раз Маталобоса сцапали, ему и держать ответ за все. Петля его ждет, или гаррота, или дадут ему пожить да помахать веслом во славу короля – ничего другого он и не просил. Не умирать же ему, черт подери, в постели от несварения!
– Вот-вот, – одобрил узкоглазый, который все это время напряженно прислушивался. – Сразу видно, сеньор Маталобос, что вы человек достойный. Нынче дворянская порода так обленилась да изнежилась – мрут от всякой дряни, а не со шпагой в руке. Да вот, говорят, дон Саллюстий, этот кровосос, на прошлой неделе взял да помер. И от чего бы вы думали? От разрыва сердца! Будто в этой хилой груди было какое-то сердце, а не кошелек с мелкой монетой!
«Сеньор» слегка приподнялся на соломе.
– Так дон Саллюстий умер? – переспросил он. – Старый лис околел в своей норе? Нечего сказать, это важная новость. Одним негодяем на свете стало меньше…
– Правду сказать, сеньор, – продолжал его польщенный собеседник, – двор наш настолько прогнил, что там и не заметят, одним меньше или одним больше. Уж сколько их, кровососов, наш дон Сезар разогнал, когда главным министром заделался, а все не убавляется…
– Скажи-ка ты! – расхохотался Пабло. – А ты-то с каких пор, Косой Хуан, стал своим среди грандов? Пил ты с ним, что ли, из одного кувшина?
– Брось паясничать, Пабло. Дон Сезар, хоть и гранд, а стоит за нас, за простых. А тем, кто стрижет с нас подати выше всякой меры, он пощады не дает!
– Вот и зря, – пробурчал со своей койки старый заключенный, зыркнув на них из-под спутанных клочьев седых волос. – Уж коли ты гранд, так и веди себя как гранд. Гляди на всех свысока и не лебези перед всякой швалью. Пропащие времена нынче, сеньора от лакея не отличишь. Никакой в людях основательности…
– Хватит брехать, старый пес! – вскинулся Хуан. – Просто Господь наш наконец-то лицом к Испании повернулся. Мол, дети мои, вы страдали и трудились, так вот вам дон Сезар де Базан, и замолвит он за вас словечко, самого короля не побоится…
– Чтоб его черти драли, дона Сезара твоего! – перебил тощий галисиец с перевязанной грязным платком головой. – Только и разговоров, что за простых людей стоял, а на деле – одни от него напасти!
– Еще один! – обернулся к нему Пабло. – Кругом, куда ни плюнь, все дворянские знакомцы! Тебе-то он чем насолил?
– Да как же? Где ж меня и зацапали, как не на похоронах его? Уж такая была там давка! И весь двор, и простого люда полно – не протолкнуться. Все такие, как ты, Косой Хуан, что из кожи лезут вон ради благодетеля… Притиснули меня так, что некуда руки было девать. А тут, как на грех, и альгвасилы: почему рука в чужом кармане? И углядели же, стоглазые! – на этих словах галисиец не выдержал и смущенно рассмеялся.
– Стало быть, дон Сезар де Базан тоже мертв? – послышался из угла задумчивый вопрос.
– Мертвее не бывает, – заверил его галисиец. – Говорят, удар его хватил. А уж чем его там ударили и кто ударил… Дело темное, не нам распутывать.
Хуан отчаянно бухнул кулаком в стену.
– Эх, один был наверху хороший человек, и до того добрались! Нет бы одного Саллюстия утащили черти! Верно, сеньор Маталобос?
– Не горюй, добрый человек, – отозвался тот. – Насколько я знаю, не таким уж и святым был твой дон Сезар. Только и было у него, что замок с садом и конюшней, да и тот рассыпался на звонкие дублоны из-за нарядов и маскарадов. Улизнул его хозяин от долгов, а что потом объявился – тут наверняка тоже дело темное. Был он тростник колеблющийся, этот Сезар, и более ничего. Аминь!
– Именно так, сеньор! – засуетился галисиец. – Два сапога пара они с этим доном Саллюстием. Одному лишь бы транжирить, другому – сквалыжничать. Саллюстия ведь спровадили по-тихому: шла за гробом пара слуг, да и все. Даже милостыню не раздавали – где это слыхано! Такого скупердяя хоронить – только время терять.
– Известное дело, – едко заметил Хуан. – Дона Саллюстия, почитай, уже отпели, когда удалили от двора, а сейчас только закопали. Сам говоришь, все вельможи были у дона Сезара, а разве потому, что им его жалко было? Потому, что в фаворе он был!
– Все там были, все! – кивнул любитель похоронных церемоний. – Даже король с королевой. А королева была под мантильей – шептались в толпе, что все глаза по нему проплакала…
– Что, что?
Тот, кто называл себя Маталобосом, в два прыжка оказался перед галисийцем. Лицо его впервые за всю беседу стало бледным и взволнованным.
– Это что ты там, приятель, болтаешь про королеву?
– Я-то тут при чем? – попятился галисиец. – Разве я их там разберу? Шепчутся пустые люди, что все у них там было. Может, и зря шепчутся. Лишь бы языки почесать. А иные говорят, что дон Сезар только что вздыхал по ней да стихи писал, потому как был сеньор порядочный и чести ее нарушать бы не стал.
– Да, он бы не стал… – не удостоив галисийца даже взглядом, его противник задумчиво ушел на свое место. – Стало быть, вот кто это был, и вот какие шутки играет с людьми судьба…
– А все-таки хороший был человек, – сказал Хуан упрямо. – Что бы вы там, сеньор, ни говорили.
– Верно, – отозвался тот. – Забудьте, ребята, все, что я вам говорил про Сезара. Не мне судить об этом человеке. Во всяком случае, он был куда благороднее меня, упокой Господи его смятенную душу. Итак, дон Сезар мертв, скоро придет черед и Маталобосу, а я… Вот дьявол! Чудное все-таки это слово – «я»! Нет двух людей на земле, для которых оно значило бы одно и то же.
После этой тирады он снова растянулся на соломе и погрузился в молчание. Остальные, кого привлекла беседа, тоже стали расходиться по местам. Ведь самый верный способ сбежать на ночь из-за тюремных стен – как следует уснуть и перенестись куда тебе угодно.
– Одно этот Хуан верно сболтнул, – пробурчал старик, обращаясь к своему соседу по койке, угрюмому парню с бельмом на глазу, – людям лишь бы языки почесать. Вот кто бы спросил меня, я бы ему кое-что сказал.
– И что бы вы сказали, кум Перес?
– Да что из этого молодчика такой же Маталобос, как из меня мать-настоятельница.
Сосед чуть не подскочил на кровати.
– Так что же вы…
– А чего языком зря трепать? Пускай судейские трубят, мол, поймали первейшего разбойника на Мадридской дороге. Этот бахвал тоже не прочь пустить пыль в глаза, какая он важная персона. А мне, Бартоло, это вовсе незачем. Видал я этого Маталобоса раз в жизни, и больше не желаю. Вот кто языком не трепал бы. Серьезный человек, основательный. Вроде матерого секача. Щелкнет пальцами – и вот уже у его ног мешок золота или чья-то голова.
– Погодите-ка, – перебил Бартоло, – стало быть, теперь этого разбойника и искать-то бросят?
– Попробуй такого сыщи! – хрипло рассмеялся старик. – Скорее он тебя сыщет. Говорили, однажды он со своими головорезами взял с бою одну тюрьму. Конечно, не бог весть что, с мадридской не сравнить, но стены там были крепкие и солдаты не сонные. Так Маталобос этот, вместе с графом своим фартовым, самолично забрал ключи и всех, кто там сидел, повыпускал…
– С кем, с кем?
– Был там при нем один… Трепали, что граф и настоящий гранд, из тех, кто при короле шляпу не снимает. Вроде была у него какая-то история: то ли, как еще при богатствах был, Маталобоса от погони укрыл, то ли потом Маталобосу на дороге в одной рубашке попался и вместо кинжала под ребро получил камзол с чужого плеча, то ли рядом с ним старому кабану удача так и прет. Да и сам он не промах: знает, как шпагу в руках держать, даром что юбочник и ветрогон…Спорить не буду, сам не видал.
Старик заворочался на койке, готовясь ко сну, потом еще раз обернулся:
– И вот что я тебе еще скажу, Бартоло… Держись-ка ты к этому молодчику поближе, когда повезут вас приговор читать. Судьба – она, знаешь, каких только шуток не играет.
Название: L'ABC Автор: WTF Victor Hugo 2015 Размер: мини (3873 слова) Пейринг/Персонажи: Клод Фролло, Жеан Фролло, Квазимодо, Пьер Гренгуар Категория: джен Жанр: флафф, ангст Рейтинг: PG-13 Предупреждения: псалмы, латынь и отсутствие примечаний с переводом. Примечание: По роману "Собор Парижской Богоматери" Краткое содержание: От этого не денешься никуда. Всем приходится пройти через это, скорее рано, чем поздно, но лучше поздно, чем никогда. Во всяком случае, если вы мужского пола и если попали в поле зрения отца Клода Фролло - значит, это вам практически гарантировано. Даже не думайте отвертеться. Для голосования: #. WTF Victor Hugo 2015 - работа "L'ABC"
Солнечный свет льется сквозь открытое окно, ласково гладит страницы книги.
– B да e – бе, a да t – ат , us – он и есть ус, это я знаю…
Маленький палец с обкусанными ногтями, запинаясь, следует по строчкам.
– Вместе, стало быть, бе-ат-ус…
– Правильно, beatus. Только читай слитно, в одно слово. Дальше.
– U – это у, потом еще i – это и, потом… p? То есть «п»? А что такое «уип»?
– Подумай как следует. Слышал ты такое слово? В церкви его когда-нибудь пели?
– Вроде нет
– И каков вывод?
– Вывод, вывод… Откуда мне знать, братец? Может быть, певчие его пропустили. Они ошиблись, а я теперь виноват!
– А может быть, виноваты вовсе и не певчие. Разве это буква здесь читается как «у»?
– Конечно! Это как «ус», а «ус» я точно помню!
– Совсем не обязательно. Здесь, например, она читается как «в».
– Надо же, как намудрили! Все равно что R и P – будто нарочно их придумали, чтобы все путали… А, это же здесь r! Значит, «в», «и», «р» – вир! Беатус вир!
– Все правильно, «блажен муж». Признаться, не ожидал, что ты читаешь так медленно.
– Так, q – это хромой Квазимодо, потом опять эта u несчастная, и еще i… «кви»? Дальше non, это я тоже знаю, «нон», потом a и b – «аб», потом i… Братец, а тут опять ошибка! Кто-то написал две i подряд!
Молодой священник, глядя на брата, не может сдержать усмешку.
– Жеан, ну почему ты всегда так уверен, что ошибается кто-то другой?
– А зачем писать одно и то же два раза? Это же такая скучища!
– Но это совсем не одно и то же. Здесь действительно две i, так и читается: «аби-ит». Если бы здесь стоял инфинитив, abire, «уходить», то i была бы одна, а это abiit, потому что «он уходит».
– Кто, инфинитив?
– Да нет же! Муж, который блажен! Так. Посмотри еще раз на страницу. Может быть, заметишь две i еще в каком-нибудь месте?
– Так, еще две, еще две… Есть! Impii! Это означает – «импии», да?
– Верно, хотя и не совсем. Читается как «импии», а означает «нечестивые».
– Посмотрите, братец, эта строчка еще смешнее. Non sic impii, non sic… Разве мало было сказать один раз?
– А мне кажется, вполне достаточно. Если я скажу тебе: «не учишься ты, Жеан, не учишься» – разве этого будет мало? Думаю, и двадцати раз не хватит, чтобы выразить всю глубину твоей лени и невежества.
– Я учусь! Я каждый день хожу к отцу Фортунату!
– Сидеть на скамье, хлопая глазами – совсем не то же самое, что учиться. Отец Фортунат жалуется, что ты все еще с трудом продираешься через алфавит. Я-то думал, что он преувеличивает…
– И почему это я не жалуюсь на отца Фортуната? – прерывает младший, возводя глаза к небу и изо всех стараясь казаться маленьким ангелочком. – Ведь я не ябедничаю, что позавчера от него пахло вином. А еще, когда он хотел ударить Гийома палкой по голове, то промахнулся и сшиб чернильницу со стола…
– А еще мне кажется, что кто-то здесь думает лишь о том, чтобы отвлечь меня и не дочитывать строчку. Потому что впереди два длинных слова и твоя любимая буква с.
– Да знаю я это слово, братец! Подумаешь, первый псалом! Я его сто лет уже как читал. Просто немного подзабыл.
– Конечно, это бывает. Обычно такая забывчивость – следствие преклонного возраста. Или же того явления, что у слушателя в одно ухо влетает, а в другое вылетает…
Младший обиженно сопит и упирается взглядом в оконную раму.
– А все-таки это нечестно, братец! – выпаливает он с такой убежденностью, что старший вздрагивает.
– Что нечестно?
– Все! Легко вам в вашем Париже зарыться в книги и не видеть ничего вокруг! Там нет ни леса, ни свежей травы, там негде даже играть! Там Сена мрачная и грязная, а здесь она так и манит: «Жеан, бросай свои занятия, беги купаться!» Там птицы не поют над ухом: «На волю, на волю, всех книжек не перечитаешь, хватит сидеть взаперти!» В этом Париже даже солнце не такое, как у нас на мельнице – там оно едва протискивается среди этих серых камней. Да еще собор! Чем смотреть на эти мрачные стены, на зловещие рожи химер и на этого вашего ручного нетопыря – конечно, лучше уж уткнуться носом в псалтырь.
– Понимаю. Стало быть, ты хочешь, чтобы я забрал тебя жить в собор, раз он так поощряет тебя к ученым занятиям?
Жеан, явно не ожидавший такого вывода из своего монолога, недоуменно поднимает брови.
– И ты позволишь мне зачахнуть там без света и воздуха? Чтобы я сделался бледным, хилым и горбатым, как ваш Квазимодо?
– Между прочим, Квазимодо уже давно не читает по складам. И он-то не запинается, видя двойное i…
– Еще бы! Если бы мне помогал дьявол, я бы давно уже перечитал всю библиотеку в соборе. Да что там – я написал бы новую библиотеку! Целых две!
– О чем ты говоришь? При чем тут дьявол?
– Как же! Будто вы, братец, не знаете, что этого Квазимодо породил дьявол, и что он принес его к собору, и подкинул вместо младенца, и что дьявол научил его лазать по всему фасаду, и что по ночам он летает вокруг собора, и…
– Прекрати! Жеан, ты же добрый ребенок, откуда это в тебе? Квазимодо – несчастное существо, жертва недуга, проклятия или трагической случайности, но он такое же Божье создание, как и мы с тобой! Кто тебе наговорил подобной чуши?
– Все это знают, все! Ребята в окрестностях собора говорят, что если ему воткнуть в горб по три булавки с каждой стороны, то оттуда появятся крылья, и он улетит, как нетопырь, прямо к дьяволу!
– Они жестокие, невежественные мальчишки! И трусы впридачу! Только трусы нападают все на одного, и только у страха глаза так велики. Теперь я понимаю, зачем… Маленькие живодеры! Каждый из них мог бы родиться таким, если бы не милость Господня. Жеан, ведь и ты мог родиться таким!
– Никогда! Ни за что! – кричит Жеан, вихрь спора несет их обоих, и ни старший, ни младший не заботятся уже о приличиях. – Я бы лучше умер, чем родился горбатым!
– Человек не властен над подобными вещами! Никто не решает, каким ему родиться и когда умереть. Это воля Господа. Если бы Господь решил покарать нас еще сильнее, если бы я опоздал на день, на несколько часов, ты мог бы лежать в колыбельке мертвым, или от чумы, или от голода… А если бы чума унесла и меня, ты остался бы один на свете… Подумай только, ты лежал бы в нише у собора, и чужие люди шли бы мимо, не поднимая глаз…
Старший застывает на месте, будто скованный воспоминаниями. Ничего не видя перед собой, он безотчетно садится на лавку. Мысли его далеко, и проходит немало времени, прежде чем он осознает, что младший сидит рядом, робко прижимаясь к нему.
– Я иногда вижу матушку во сне, – наконец тихо заговаривает он. – Только лицо всегда размытое, но руки такие теплые и добрые…У нее было красивое лицо?
– Она была прекрасна. Нежная, как голубка, и стойкая, как гранитная скала. Жаль, что мой взгляд чаще был прикован к книгам, чем к ее лицу… Вспоминай ее в молитвах, брат мой, вспоминай своих родителей каждый день.
– Братец Клод, – говорит Жеан, – я выучу все-все буквы, честно, и я прочитаю всю твою библиотеку. Только вы мне будете помогать, правда? А то ведь отец Фортунат учит совсем не так, как вы.
– Потому что со мной ты никогда не доберешься дальше, чем «beatus vir»? – на губах Клода появляется слабая улыбка.
– Ну что вы, братец! – возмущается Жеан, пожалуй, даже преувеличенно. – Разве отец Фортунат говорил бы мне про инфинитив? Разве он научил бы меня, что слово «non» лучше запомнить целиком? Он бы сейчас сказал мне: «Impii, пустая твоя голова? Ты еще меня спрашиваешь, что такое impii? Будто ты в церкви не был, негодник? Заходишь в церковь, там поют: «non sic impii» – вот это самое оно и есть!»
– Я знаю, Жеан. И я все сделаю, чтобы тебе легче было пройти свой путь. Только учись, дитя мое, учись как следует… Сейчас тебя влекут минутные соблазны, но выучись читать – и в книгах тебе откроются благоуханные сады и невиданные земли, рядом с которыми здешние река и луг покажутся тебе тусклыми и нищенски бедными. И среди этих земель тебе не преградят путь злые мальчишки, готовые швырять камнями во всякого, кто не подражает их глупостям. Там некого будет страшиться…
– Еще чего, – вполголоса, но решительно возражает Жеан. – Я и так никого не страшусь. Вот Робер вчера хотел мне преградить путь, встал и не пропускает, а кулаки у него будто пушечные ядра. А я сделал вид, что боюсь, а сам увернулся, а он как шмякнется – бац! Прямо в землю носом! Робер сильный, как медведь, только глупый. Он даже буквы не знает.
– Ему не требуется знать буквы. Хоть вы и вскормлены одной грудью, его участь – быть неграмотным вилланом, а не ученым, как ты. Но разве не совестно тебе будет, если ты вырастешь глупым, как этот твой Робер?
Вопрос остается без ответа. Они замолкают, и только слышно, как вокруг поют птицы, радуясь беспечному летнему дню.
– Если бы я… – запинающийся детский голос нарушает молчание, – если бы я родился хромым и горбатым, ведь ты… ты не отказался бы от меня?
– Жеан, – мягко говорит Клод, – я ведь не отказываюсь от тебя, даже когда вижу твою лень и беспечность. Что значит в сравнении с этим какой-то горб?
Пламя свечи бросает колеблющийся свет на страницу, рассеивая сумрак кельи.
– Ne avertas faci… faciem tuam a me; ne declines in ira a servo tuo.
Хриплый, ломающийся голос будто исходит из колодца, но почти не запинается, проговаривая написанные слова.
– Adju… adjutor meus esto; ne de-re-lin…как?
– Derelinquas. Это от «derelinquō», мы уже это разбирали. Что это за слово?
– Лестница.
– Как лестница? Почему? «Derelinquō» – это значит «покину», «оставлю»!
– Нет, Domine. Слово – лестница. Длинное. Ломаное. Свалишься.
– Постарайся не свалиться, Квазимодо. Пока что у тебя хорошо получается. Что значит «ne derelinquas me»?
– Не оставлю… нет… не оставь. Меня. Не оставь меня.
– Посмотри на страницу, – говорит хозяин кельи. Сам он стоит у стены, почти не глядя ни на книгу и лишь изредка поднимая глаза на того, кто сидит за столом. – Есть ли еще на ней похожие слова?
– Есть ли… есть ли еще… Вот – derelinquerunt!
– Dereliquerunt. Здесь нет буквы n, потому что здесь прошедшее время: «оставили меня». Прочти весь стих.
– Quo… quoniam pater meus et mater mea derelique…runt me; Dominus autem as…sumpsit me. Это про моих отца и мать? Про то, что они оставили меня?
Священник вздрагивает и отводит взгляд.
– Нет, не про твоих… не только про твоих. Ведь это Священное Писание, оно гласит обо всех нас. Многих людей могут оставить отец и мать. Иногда их разлучает с нами смерть. Но бывают и столь дурные родители, что сами отрекаются от детей, если… если, к примеру, те идут путями Господними, а родители пребывают в грехе. Но ты не перевел до конца: Dominus…
– Dominus autem assumpsit me. Господь же… Господь… меня… покарал меня?
– Почему же покарал?
– Не знаю. Видно, я плох для него.
– Это неверно! И то, что ты плох, и то, что assumpsit – значит «покарал». Assumpsit – это значит «принял», «восприял». Это значит, что ты теперь не один, ты принят Господом и не будешь оставлен им. Объясни мне, почему здесь стоит Dominus, а вот в этом стихе – Domine?
– Dominus – это Господь.
– Верно.
– Domine – это вы.
– А это неверно. Разве здесь говорится обо мне? Это псалом, в нем говорится о Господе.
– Domine – это вы.
– Лишь для того, кто может звать меня господином. Бог же – господин для всех нас. Но я спрашивал не об этом различии. Dominus – падеж именительный, а Domine – звательный. Когда ты говоришь о Господе, то ставится «us». Когда ты взываешь к Господу, или к господину, тогда...
– Господь не приходит, когда я зову. Это вы приходите.
– Совсем неверно! И к тому же богохульственно! Господь вездесущ, он всегда с тобой.
– Как воздух?
– Да, как воздух. Сейчас ты нашел хорошее подобие.
– Значит, вы – как огонь, Domine?
– Почему именно огонь?
– Огонь не бывает всегда. Его зовут, он приходит. Его гасят, он уходит. Его вносят в холод, и он – тепло. Вносят во тьму, и он – свет. Вот. Свеча.
– Верно, но лишь отчасти. Хорошо, когда огонь – это свеча или пламя очага. Если смирить его, то он желанный друг в нашем доме. Но едва огонь вырвется из границ, он становится незваным гостем, несущим бедствия. Это пожар, это пламя вулкана или сполохи ада, и горе тому, кто вызовет его… Нет, Квазимодо. Всегда помни, что страсти наши подобны огню, и неуклонно храни их под властью разума. Это понятно?
– Да. Я могу еще спросить?
– Спрашивай.
– Почему вы… Почему говорят, что вы хромой… как я?
– Откуда ты это взял?
– Простите меня.
– Я не сержусь. Я просто спрашиваю: кто это тебе сказал?
– Люди. Они говорят: один – Claudus, другой – claudo. И смеются. Раз они смеются, то здесь тоже какое-то подобие?
– А, это… Нет, это просто шутка. Случайность. Клод – это имя. И да, оно значит «хромой». Но само по себе это ничего не значит. Ведь ты видел мэтра Пьера, который заходит сюда? И ты знаешь, что это слово значит «камень». Но разве он каменный, как эти стены и статуи?
– Пьер! – хриплый смех неожиданно раскалывает сгустившуюся тишину. – Он не камень, нет… Он как кленовое семечко… Он летит, но не как птица, без своей воли, вслед за ветром… И он летит не так, как камень… не сможет ранить, даже если столкнется…
Рука с тяжелыми узловатыми пальцами, крупными даже для взрослого, безотчетно тянется к искривленной ключице. Священник хмурится.
– Покажи, – сурово приказывает он и, взяв свечу со стола, подносит ее туда, где темнеет обширный синяк.
– Это ничего, Domine. Это камень. Он летел.
– Зачем ты ходишь там, где в тебя швыряют камни? Разве я не говорил тебе, чтобы ты не выходил один?
– Я шел там, где вы. Вы зашли за угол. Они все кричали. Что вы хромой, и что у вас душа… Что она внутри, как я снаружи. Кривая и горбатая. Я… я обернулся к ним. Лицом.
– Зачем ты слушаешь то, что болтают профаны? На что тебе их вздор? Смотри, ведь я иду по улице и даже не слышу их.
– Я слышу их! Их слова – камни! И душа моя – раскаленная смола! Я хочу лить смолу, чтобы intravit, яко вода, в утробу их, in interiora ejus!
– Квазимодо, успокойся.
– Чтобы руки свои, manus suas lavabit в их крови, и сокрушить главы их на землю! И чтобы львиные зубы вырвать им, и…
– Прекрати сейчас же! Замолчи!
– И obscurentur oculi их, да не видят, и dorsum eorum, спина их…
Горбун обрывает речь на полуслове и долго молчит, тяжело дыша.
– Нет, – наконец говорит он с тихой обреченностью. – Я-то знаю, как это. Когда спина вечно сгорблена. Очень тяжело идти. Этот камень слишком велик для них…
Священник делает несколько шагов и, помедлив, кладет руку ему на плечо.
– Гнев не доведет тебя до добра, Квазимодо. Если слова профанов внушают тебе злые мысли, то либо сокруши в себе эти мысли, либо затвори слух свой от них. Лучше совсем не слышать, чем внимать злу. И никогда не повторяй слов Писания, если понимаешь их не вполне. Человек, который хочет затмить свет чужих очей или омыть руки в чужой крови – этот человек зол и, кроме того, берется не за свое дело. Лишь Господу подобает вершить суд над людьми. Он видит все, и никто не укроется от Его взгляда – ни тот, кто бросает камни, ни тот, кто в ответ желает ближнему горя, ни тот, кто пытается судить, полагаясь на свои жалкие силы. Это понятно?
– Да. Я не стану как смола. Я стану как свеча.
– Хорошо. На сегодня, пожалуй, закончим.
– Ne avertas faciem tuam a me.
– Никто не отворачивает от тебя лица. Но сегодняшний день меня утомил, и уже поздний час. Продолжим завтра.
Он забирает свечу и первым начинает спускаться по лестнице. Плечи его устало поникли, и он не замечает еле слышного шепота за спиной:
– Я знаю, что ваша душа – как я, Domine. Ей тяжело идти в этом мире… Так тяжело!
Серый парижский рассвет, преображаясь в витражных стеклах, бросает цветные пятна на страницу.
– Cogitaverunt et locuti sunt nequ…i…ti… а, nequitiam!
Светлые глаза читающего, обычно широко раскрытые, щурятся изо всех сил, а нос чуть ли не вплотную прилип к строчкам.
– …iniq…uita…tem… Простите, учитель, трудновато с моим слабым зрением пробираться сквозь этот частокол. Если так смотреть, то это красиво, спору нет, а вот чтобы отличить, где здесь n, где m, а где u, нужен юный и зоркий глаз… И все же прекрасное издание, скажу я вам! Посмотрите только, как искусно вплетен дракон в эту буквицу. Правда, прочесть ее из-за этого еще труднее…
– Привычка, мэтр Пьер, – говорит отец Клод, останавливаясь перед скамьей у окна. – Все это – дело привычки.
– А? – тот судорожно вскидывается, озираясь по сторонам. – Ну да, конечно, это вы мне… Простите еще раз, все никак не освоюсь с этим «мэтром». Меня, конечно, как только не называли за мою жизнь, но это было куда менее лестно…
– И это – дело привычки. Возраст ваш, между прочим, совсем невелик, но уже дает право на некоторое уважение. В ваши годы я имел уже диплом Университета.
– О, вы – совсем другое дело! Мне думается, к вам и в детстве могли бы обращаться только «magister». При вашем могучем уме и обширных познаниях…
– Я вовсе не о том, – резко прерывает его учитель. – И я имел возможность учиться. Я не оказался в шесть лет без крыши над головой. Мне лишь хотелось подчеркнуть, что глаза ваши еще молоды и не так уж немощны. Но чаще они видели камни мостовой, чем страницы книги. В этом главная причина ваших затруднений. Когда латинские слова станут для вас давними знакомыми, тогда и буквы сами будут возникать перед глазами. Итак, продолжайте.
– На чем это я остановился? А, cogitaverunt… Сogitaveruntet locuti sunt nequitiam, iniquitatem in excelso locuti sunt. Posuer…u…nt in cælum os suum, et lingua eo…ru…m transivit in terra. Ideo convertetur populus meus hic, et dies pleni inve…ni..en.. entur, invenientur in eis. Et dixe… dixe runt: Quomodo scit Deus,
et si est scientia in excelso? Ecce ipsi peccatores, et abundantes in sæculo
obtin..u.. er.. erunt divitias.
– Достаточно. Что вы поняли из этих стихов?
– Да что тут понимать? Что все это истинная правда. Давно уже так повелось, что грешники ныне благоденствуют, треплют языком, lingua eorum, по всей земле до самых небес, cælum, и денежки у них abundantes, то есть, по-простому говоря, не переводятся. А Бог на это смотрит, и, видно, Ему лучше знать, scit Deus, а мне об этом и рассуждать нечего. Хотя, скажу по правде, если бы кто меня спросил…
Священник останавливает его жестом.
– Иногда я опасаюсь, что спросивший захлебнется в потоке слов. Ваш перевод крайне поверхностен, мэтр Пьер. К Писанию следует подходить внимательнее. Почему вы не обратили внимание на первые строки, которые давались вам с таким трудом? Mei autem pene moti sunt pedes, pene effusi sunt gressus mei. О чем здесь говорится?
– Ну, что он, Асаф то есть, пошатнулся и поскользнулся… И зачем ему только докладывать об этом всякому встречному?
– Это не совсем так. Primo, здесь стоит слово «pene», значит, он чуть не поскользнулся. Secundo, слова эти читаются аллегорически. Ум его пошатнулся, завидуя богатствам нечестивых, думая, что напрасно сохранял он праведным сердце свое. И далее перечисляются его заблуждения…
Будущий ученый так изумлен, что совсем несолидным жестом чешет в затылке.
– Вот оно как! – восклицает он. – Стало быть, сам он не согласен с тем, что говорит дальше?
– Прочтите все внимательно и до конца, не упуская ни слова. Лишь таким образом можно понять весь смысл до конца.
– Labor est ante me, – покорно вздыхает ученик, взгляд которого уже ускользнул к нижним строчкам. – Что ж, труд так труд. Все равно лучше рыться в книжной премудрости, чем лопатой в земле. По крайней мере, в книгах скорее можно найти жемчужные россыпи. Beatus qui intelligit super egenum et pauperem – как это прекрасно сказано! И правда, что за житье нищим и убогим, когда никто о них не печется? Уж вы поверьте мне, собачья это жизнь. А все-таки красивое слово: pauperem! Не думал, что дыры на штанах и голодное брюхо могут зваться таким звучным словом. Правда, бывает, иные псалмы и читать-то страшно: уж такие там проклятия, что лучше было бы остаться в неведении! Да если бы я за каждый тычок успевал нажелать своим приятелям столько бед, сколько кроткий царь Давид, со мной бы никто и водиться не стал. И детей-то у своих врагов он хочет видеть сирыми, и жен-то вдовыми, и чтобы молитвы их были в грех, и еще разорить их епископства, которых, к примеру, у моих приятелей сроду не было и не будет… Хотя верно: уж если охота тебе выругать какого-нибудь бездельника, так уж лучше оставить его без епископства, чем без хлеба и ночлега. Вдруг оно возьмет ненароком да и сбудется?
– Мэтр Пьер, – устало улыбается священник. – Вы опять рассуждаете, как рассуждают профаны. Разве зависит кара Господня от наших суетных пожеланий? Неужели тот, кто творит беззаконие, укроется от адского пламени? Не обольщайтесь, Господь всеведущ и не нуждается в наших подсказках. К примеру, дает Он человеку разум и дарование, тот же употребляет их не на то, чтобы нести глагол Божий, а на пустые побасенки и непристойные песенки… Положим, этот человек надеется ускользнуть от людей, от взгляда тех, кто за него в ответе. Но неужели он надеется, что слеп Господь?
Мэтр Пьер, покрасневший до ушей во время этого монолога, отвечает все же не без твердости:
– Раз уж Господь всеведущ, то он видит, в каком отчаянном положении этот несчастный. Уверяю вас, что если бы можно было прокормиться Божьим глаголом, я и не думал бы об этих ничтожных забавах. Песенки! Что за дело до них моей душе? Если в них и попадает непристойное словцо, то оно звякает, как погремушка, вовсе не для соблазна, а для забавы прохожих. Может статься, в ответ они швырнут корку хлеба или огрызок яблока, а это значит, что автор проживет еще один день. Да, сказать по правде, у тех мальчишек, что прислушиваются к нему, не больше познаний по части соблазнов, чем у меня самого. Иначе они не теряли бы время на теорию, а постигали бы практику на улице Глатиньи. Из песенки, что ни говори, не выскочит голая женщина.
– Легкомысленный человек! Неужели ты не знаешь, что соблазняющий других виновен больше, чем соблазненный? И что распалять воображение – куда больший грех, чем даже тешить свою плоть?
– Уверяю вас, учитель, что если что-то и распаляет меня, так это видение шкворчащей свиной ноги на вертеле. Увы, оно столь же прекрасно, сколь и несбыточно для меня, даже более несбыточно, чем прекраснейшие гурии Востока.
– Не думаешь ли ты, что чревоугодие приличнее, чем похоть? Несчастный! Ведь и то, и другое одинаково ведет к адской бездне.
– Да я-то вовсе не стремлюсь туда! Я бы стремился лишь к золотой середине, да как это сделать, не имея золота? Пока что мне приходится быть несдержанным лишь по части поста. А когда три дня не поешь, разум начинает прислушиваться к голодному брюху, иначе не только мутить начнет, но и сам он помутится…
Он прерывает речь, заметив, что перед ним появился ломоть сыра, и торопливо запихивает в рот, как привык это делать с любой едой, попавшей в его поле зрения.
– Не спешите, мэтр Пьер. Здесь никто не отнимет у вас куска.
Священник, успевший успокоиться и снова перейти на «вы», отступает и начинает расхаживать по коридору.
– Вы не найдете у меня роскоши, – торжественно произносит он в ответ на благодарное мычание ученика, – но можете всегда рассчитывать на пищу, из-за которой вам не придется рисковать бессмертием души. О, если бы жажду знаний можно было бы насытить так же легко! И все же познания дадут вам в будущем более верный доход, чем потворство людским грехам. Может статься, со временем знания принесут людям больше, чем даже преступления…
Многозначительность этой речи не укрывается от ученика, и тот вскакивает:
– Ах, да! Совсем забыл спросить. Вы ведь побывали…
– Я был там, – эти слова падают, как три удара колокола. – И не напрасно. Теперь я знаю адрес, и, помимо этого, на могильной плите мне удалось прочесть… Прочесть то, что я не смогу пересказать вам, пока вы не владеете простейшими понятиями. Самая большая ошибка – пытаться рассуждать, не зная азбучных истин...
На лице мэтра Пьера написано, что он готов изучить все эти истины от корки до корки – если, конечно, ничто не отвлечет его по дороге.
– Но кто преодолеет их, букву за буквой, того, возможно, ждет свет вдали...
Название: In vino veritas Автор: WTF Victor Hugo 2015 Бета: WTF Victor Hugo 2015 Размер: мини (1006 слов) Пейринг/Персонажи: Клод Фролло, Эсмеральда и пр. Категория: джен, гет Жанр: драма Рейтинг: PG-13 Предупреждения: (спойлер)алкогольПримечание: поющий Клод ФроллоКраткое содержание: Перед казнью Эсмеральды Клод Фролло решает поддержать свой дух. Для голосования: #. WTF Victor Hugo 2015 - работа "In vino veritas"
Клод Фролло не спал всю ночь, готовясь к завтрашней казни. К гнусному злорадству этой чёрной души, не своей казни.
Он истощал свой разум думами. О себе, о зловредной цыганке, о женщинах, потом опять о себе и вновь о себе. Клод, чей высокий лоб выдавал в нём учёного, стремительно пришёл к выводу, что несносная девка, как и все прочие представительницы этого пола, создана, вне всяких сомнений, с одной лишь целью — сбивать с пути истинного праведных учёных, разжигая огонь в их…
Душах.
Архидьякон Жозасский обречённо вздохнул, понимая, что грядущий акт возмездия окажется чересчур губительным для его душевных сил. Был лишь один способ поддержать себя на этой моральной каторге, достойный алхимика его высот. Отец Клод никогда раньше не обращался к нему.
Ну да ничего, один раз не сделает из него грешника.
Один-единственный раз.
В то утро все служки Собора Парижской Богоматери были обеспокоены пропажей драгоценного вина для причастий, хранившегося в особенно защищённом тайнике, о котором знали лишь немногие. Подозрение пало на звонаря, бывшего таковым милостью архидьякона Жозасского. Кто-то говорил, что злосчастного глухого подвела родословная, кто-то — что лицо. Но все новоявленные следователи сходились в том, что никаких клятв о неразглашении места хранения виноградного елея Квазимодо не давал. Обвинения, впрочем, никто выдвинуть тоже не рискнул. Мрачно посетовав на то, что золотой молодёжи всё дозволено, служки возобновили приготовления к казни.
Телега, на которой везли несчастную, въехала на площадь и покатилась к центральному порталу собора, влекомая лошадью нормандской породы. Эсмеральда сидела одна, без священника.
Впрочем, тот самый священник не заставил себя долго ждать. Когда телега остановилась, двери собора, казалось, ожидавшие этого момента, с ужасающим, затрагивающим самые нервы, звуком медленно распахнулись. Вслед за этим, как по сигналу, раздалось зловещее монотонное пение, вселяющее священный ужас в сердца впечатлительных дев прошлого и радостный трепет — в сердца дев настоящего.
— Non timebo millia populi circumdantis me. Exsurge, Domine; salvum me fac, Deus!
..Salvum me fac, Deus, quomam mtraverunt aquae usquc ad anirnan meam.
...Injixus sum in Umo profundi, el non est substantla.
Но что-то в этом созвучном хоре диссонировало. Какая-то нота выбивалась из общей гармонии. И даже не нота. Один голос вёл свою мелодию отдельно от хора. И не только мелодию.
— Svyataya Mariya. Ty ved znaesh. Shto ya pr-pravedniy… Skazhi mne. Mari-ya. Za chto mne litsezret?..
Несколько мгновений спустя на глазах толпы и несчастной цыганки, чей музыкальный слух начал страдать не меньше, чем истерзанная душа, развернулась процессия священников в нарамниках и дьяконов в стихарях. Но взор Эсмеральды, равно как и глаза внимательной части прочих зрителей, был прикован к тому, кто, слегка пошатываясь, шёл во главе процессии.
— Ah, plamya. Adskoe plamya. Eto plamya. Iz dushi…
Маленькая плясунья закрыла пальцами уши и зажмурилась.
— Ах, это тот священник.
Действительно, слабеющий под вокальным натиском разум Эсмеральды её не обманул — это был архидьякон. Поддерживаемый под левую руку помощником соборного регента, а под правую — самим регентом, Клод Фролло приближался к цыганке.
Он шёл на заплетающихся ногах, с откинутой головой, с неподвижным взглядом глаз с расширенными зрачками и пел дурным голосом:
— Gorashee. Zhelanie. Tyanet menya. Soooo. Gre. Shit.
Даже на этой стадии порабощения адским зельем архидьякон сохранял внушительный и величественный вид. Он походил на прежнего Клода Фролло так же, как Бахус Микеланджело походит на его же Давида.
В тот миг, когда архидьякон, неловко поправляя перекрутившуюся серебряную ризу, чёрный крест которой красовался теперь у него под левым ухом, окинул толпу взглядом мутных, налитых кровью глаз, у многих промелькнула очень неблагочестивая, но справедливая догадка.
Эсмеральда зажмурилась.
Подведённый к телеге Клод, оказавшись лишённым опоры, покачнулся, но устоял, широко расставив ноги и вальяжно облокотившись на всё ту же телегу. Изучив сладострастным взглядом осуждённую в мельчайших подробностях, архидьякон Жозасский икнул и приторно улыбнулся.
Эсмеральда, обдаваемая винными парами, приоткрыла один глаз, тихо охнула и ещё крепче зажмурилась. Потерявший всякое терпение мучитель ткнул её в бок и игриво погрозил пальцем, вызвав в толпе, следившей за сценой и затаившей дыхание, нервные смешки. Затем он доверительно наклонился к цыганке и прошептал:
— Девица, молилась ли ты на ночь? Молила ли ты Его, чтобы он простил все твои прегрешения?
Крутанувшись на пятках и почти потеряв равновесие (зрители надеялись, что он упадёт), Клод, вцепившись в телегу, закинул голову и прокричал в толпу:
— Хочешь быть моею?! Я ещё могу спасти тебя!
Звучный голос архидьякона разнёсся по площади так, что даже у глухого звонаря Собора Парижской Богоматери не осталось ни единого сомнения в том, что именно он услышал. Клод развернулся к цыганке и заговорщицки подмигнул. Помощник регента попытался было спасти несчастного:
— Господин архидьякон, сядьте, молю вас. Сейчас я всё исправлю, вы перепутали…
Клод улыбнулся страшной улыбкой.
— Тебе не поверят.
Он снова обратился к толпе:
— Скорей отвечай, хочешь быть моею?!
Эсмеральда, сама не понимая, что она делает, подняла глаза на человека, являвшего собой в эту секунду сосредоточение всеобщего внимания.
— Что ты сделал с моим Фебом?
— Он умер! Я убил его!
В те времена мало кто мог позволить себе утончённые развлечения. Простому люду приходилось обходиться тем, что предоставляла сама жизнь. Сегодня же народ благоговейно внимал. Некоторые, из числа образованных, даже конспектировали особо интересные части беседы. Дамы утирали слёзы, мужчины делали ставки, особо предприимчивые торговцы разносили еду.
— Ah. Plamya, — провозгласил строгим голосом архидьякон, простерши над цыганкой дрожащую руку в попытке удержать равновесие.
Жак Шармолю сделал знак страже. Неверно истолковавший его Клод кивнул и шепнул Эсмеральде:
— Amen.
— Как! Значит, повесили? Для такого пьяницы это, пожалуй, и лучше!
— А я всегда говорила, что он пьяница! Вы хоть на его незаконнорождённого сына посмотрите.
— Ох уж эти чернокнижники! — проворчала Жервеза, — то у них от большой учёности голова пухнет, то они всякий стыд теряют. Ну скажите на милость, Ударда, что он, хоть раз трезвым показаться не мог на людях?
— А девочка-то бедная с козой. С ней что сталось?
— Да я сама видела, как её какой-то тощий бродяга забрал. Он ещё всё время говорил, что умер бы, если бы она сгорела.
— А она что?
— Блеяла.
— Ох, ну какая же вы, Жервеза, я же про девочку толкую.
— Девочка? Так она следом за ними и ушла.
— Как подумаю, что было бы, приди этот ирод окаянный хоть раз трезвым на службу, аж оторопь берёт.
— Тю! Уж поверьте мне, у меня муж такой. Такие как он и наш бывший архидьякон, пьяницы, нарочно ни единого раза трезвыми не покажутся на людях. Ни единого!
| | |