Прованс, 1210
Запекшиеся губы хватают воздух, насквозь пропитанный солнцем и кровью. Кровь оглушительно стучит в висках, кровь стекает по щеке – единственная царапина за этот длинный и безумный день.
– Эй, в башне! Сдавайтесь по-хорошему!
Они все равно проломят дверь. Еще одну из бесчисленных дверей. Еще один из бессчетных замков на пути пришлецов - и этот замок не стал им преградой. Найдется ли плотина, способная сдержать эту огненную лаву, что заливает цветущий Лангедок и оставляет позади ровный слой пепла?
– Слышите, вы там? Я знаю, что у вас кончились стрелы!
Утром, после нескольких часов ожесточенного боя, сломался меч. Ближе к полудню треснуло древко копья. Сейчас уже не осталось стрел. Смолы. Кипятка. Сторонников. Друзей. Осталась лишь стена, чтобы привалиться усталой спиной. Да и это ненадолго. Пора и честь знать.
– Еретики поганые, вы оглохли там? – встревает чей-то визгливый голос. – Сказано, выходите! По одному!
Ничего нет легче, чем воевать с теми, кому их вера не позволяет лишить жизни даже воробья. Ах, да - не вера. Ересь. Все это – лишь тонкости метафизики, имеющие смысл лишь для тех, кому они интересны. А есть просто земля, зеленый и благоуханный край, есть города, наполненные музыкой и ароматами пряностей, есть поля, где издавна склоняли спину лишь перед созревшим колосом, лишь перед виноградной лозой… Есть рыцари, в чьих замках сейчас пируют крестоносцы, горожане, чьи исконные свободы повержены железной пятой французов, крестьяне, чьи пашни топчут лошади пришлецов. Даже тот жонглер, чья лютня позавчера еще звучала в зале, а сейчас лежит в пыли рядом с его телом. Есть те, кто просто решил защищать эту землю. Были.
– Глядите, выходят!
– Не добивать! – опять этот голос, так и режет уши. – Всех, кто остался, в костер! Пусть послужат примером!
– Э, да он здесь один, - разочарованно говорит кто-то. Щуплый монах, обладатель редкостно пронзительного голоса, так и рвется вперед, будто боится не успеть.
– Говори, согласен ли ты сдаться? Смиряешься ли ты перед святым крестом?
– Попробуй тут не смириться, - внезапно слышится позади. – Все орудия пытки, знаете ли, способны неплохо усмирять. Я лишь не понимаю, для чего непременно на них молиться. Виселица, даже если ей однажды крупно повезло, остается всего лишь виселицей. И да, этот человек здесь не один.
Они расступаются, как зачарованные, - можно подумать, что в первый раз слышат открытые признания в катарской ереси. Впрочем, не только они.
– Вот, стало быть, как…
– Почему бы и нет? – отвечает вопросом пришедший. – Пути мои всегда были извилисты. Когда-то я заседал в тулузском капитуле, а однажды даже участвовал в Суде Любви. Я грешил, потом встал на праведный путь, потом был утешен… и снова грешил. Я лгал, и пил, и говорил напраслину. Разве что крови так и не пролил – видно, потому что пил. Но вчера, – он повышает голос, обводя все собрание почти торжествующим взглядом, – я был утешен снова. А потому вы подоспели вовремя.
От этого «снова» мысли как будто прорывают плотину, теснят друг друга и сбивают, их слишком много, чтобы выделить главное, но, наконец, главный вопрос выплывает сам собой:
– Все-таки это были не сказки?
– Нет, – тихий и строгий голос. – Но сам я не видел этот ход. Я видел только, как этот человек возвращался обратно, и понял все по его лицу. Тогда я просил у него утешения, и он не отказал мне в этом. Но ты можешь быть спокоен. Никто не вошел в замок этим путем. Хотя были и те, кто вышел… – Странная, почти озорная улыбка вдруг озаряет его изможденное лицо. – Знаешь, дело-то все в Жаворонке. Отец он ей. Такие вот дела.
Действительно. Как все просто... Разумеется, не нужно было много ума, чтобы угадать Совершенного в этом седом незнакомце, чьи стрелы всегда били без промаха и никогда – в живое существо. Много раз он спасал их всех - и в награду за это, как выходит, один раз спас доминиканского лазутчика, которого вызвался убить. Что ж, все едино. Во всяком случае, тот никого не привел через подземный ход, и на том спасибо. И все же хорошо, если удалось спасти того мальчишку, что упрямо слагал песни в честь простой горожанки, будто та была ему ровней, и даже когда-то был изгнан за это из родового замка. Думали, видно, что образумится.
Люди, постепенно сбрасывая с себя оцепенение, подступают ближе. Скоро все будет кончено.
–- Подожди, – все-таки трудно разлепить пересохшие губы. – Ты мог бы?..
Возможно, здесь действительно какое-то колдовство: столько вокруг людей, и все застыли, наблюдая за тем, что происходит. Собранный и уверенный, совсем не такой, каким его знали столько дней, он делает шаг ближе, произносит предписанные слова – быстро, но без суеты. Его руки черны от пепла, и его губы тоже отдают железным привкусом крови. Быть может, сейчас должен пасть с небес какой-нибудь небесный свет – а может быть, и не должен. Трудно разобраться, все эти тонкости метафизики, этот "обряд утешения", готовящий душу к безгрешной жизни, или, на худой конец, смерти – но, пожалуй, вполне достаточно того, что есть.
Париж, 1793
– Открой-ка окно, Дюмен. Ну и жарища!
– Это верно, папаша Мюнье. В зале весь день не продохнуть. Четырех девиц под руки выволокли, не считая той заполошной, что молодчика из Национальной гвардии ножом пырнула. Как она пальцем-то на помощника обвинителя! «Это ты! Я узнала тебя, священник! Это ты был там с ножом!»
– Все они заполошные, когда их вытянут за ушко да на солнышко. Небось гражданин помощник с ума не сходит, а тоже целыми днями в духоте и вторую неделю толком не спит. Я бы так на нее прикрикнул, что не приведи Разум, а он серьезно так: успокойтесь, мол, граждане, бедное дитя не в себе. Ничего, вкатали ей по всей строгости. У нас на бабские штучки никого не поймаешь. Метлу-то ты куда задевал?
– Да вон, у окна... Нет, ну надо же: священник! Совсем ополоумела девка.
- Ну, положим, Дюмен, священник он и есть. Думаешь, откуда у него этот нюх на поповскую братию? Сам когда-то сутану носил, да только сбросил.
– Тут уж дело ясное. Нынче они все...
– Нынче-то все, да он - лет за пять до того, как завертелось. Вроде как еще тогда в боге разуверился. Только болтают, что вдобавок была у него с девчонкой одной историйка: втрескался так, что искры из глаз...
– Выгнали?
– Балда ты, Дюмен. Всякий бы другой завел шашни втихаря и горя не знал. Девица-то из простых совсем была, не то побродяжка, не то цыганка. Но ты же нашего гражданина помощника знаешь: чуть что, сразу в философию. Зачем, мол, нужны такие порядки, чтобы здоровых мужчин без ласки томить, чудовищ голодных из них делать, да зачем такая церковь, да зачем такой бог… Думал он, думал, а потом дверью хлопнул и ушел из духовного сословия.
– К цыганке своей?
– Своей… Послала его цыганка на все четыре стороны. Сутану он, положим, и правда скинул. А годы-то, а морщины куда девать? Волосы у него на лысине, что ли, выросли? Мрачная мина с лица сползла? Стрекозе той, говорят, еще и шестнадцати не было. Такой надо, чтобы усы да шпоры, чтобы веселый был и деньгами сорил. Вон как покойный гражданин Шатопер, не тем будь помянут.
– Да уж, забавник он был... Скажу я тебе, папаша Мюнье, начистоту: такие вот, которые с шато да с виллами, сотни лет на нашем брате верхом ездили. А теперь все они граждане. Девица эта, кабы умная была, сказала бы про этого Шатопера, что измену замышлял - глядишь, и выкрутилась бы. А то заладила: не я да не я...
– Дуреха, что с нее взять. Ну, я закончил.
– Да и я все столы протер. Пошли, что ли?
– Пошли. А правду говорят, на той неделе в Нотр-Даме королям каменным башки поотбивали?
– В Храме Разума, папаша Мюнье. Давно уж как в Храме Разума.
Кёльн, 1934
Дрожащая морщинистая рука, вся в старческих пигментных пятнах, поправляет спадающий плед на безвольных коленях девушки. Немощный держится за немощного, думает Регина. Она продолжает читать:
Вперед, погружаясь носом, котлы погасив, холодна...
В обшивку пустого трюма глухо плещет волна,
Журча, клокоча, качая, спокойна, темна и зла,
Врывается в люки... Все выше... Переборка сдала!
– Корабль! – смрадное старческое дыхание обдает ее ухо. – Да, я строил этот корабль. Я спускал его на воду, мой концерн, и он до сих пор на плаву. О, было время, я держал под контролем весь рынок, я шел на абордаж, если нужно! «Они возились с железом – я знал, только сталь годна!» Империя стали, под властью стальных людей... и с каждым поколением – все больше шлака. Мой сын не возился с картинами и фарфором, как у этого англичанина, но и он привык больше трепать языком, чем полагаться на чертежи. Теперь он считает себя стариком - только и умеет, что бранить нынешние времена. Мальчишка! Лучше бы взглянул на своего сына, которого мне совестно назвать внуком. Тот не умеет даже вести переговоры – в голове у него лишь пьянство, и охота, и эти его бесконечные девицы...
Закат наполняет комнату тревожным багровым светом. Регина украдкой комкает носовой платок с багровыми пятнами. «Я все равно тебя заполучу, – сказал ей тот, о ком сейчас говорится, позавчера на лестнице. – И в брачную ночь мы посмотрим, что у тебя под шкуркой, крольчонок».
– А самый младший! – продолжает старик. – О, этот всех превзойдет! Он уже мечтает избавиться от своего папаши, и даже разобрался, на какую карту ставить, чтобы это произошло. И моему ничтожному правнуку плевать, что вместе с моим никчемным внуком он обрушит все, что я создавал. Ради чего, девочка? Неужели ради этого я, не жалея себя, строил дело с нуля? Я закладывал в его основание такие вещи... Нет, нет, ты слишком молода и невинна, чтобы это знать. Забудь.
Я никогда не стану старой и грешной, думает Регина. Я умру, совсем скоро умру. Очевидно, это хорошо.
– Пришла война, и это была волна, что взметнула мой корабль к вершинам. Будет и вторая волна, я точно это знаю. Рухнет ли в бездну все, что я начинал?
В окно бьется багровый ветер, шатает голые ветви по всей аллее. Древние убивали младенцев, думает Регина, чтобы те не сделались старыми и грешными. Пожалуй, так и надо было сделать с ней. Лучше бы ее не было. Лучше бы не было ничего. Вот только Берт… жаль, если бы его не было.
– Мари! – зовет она. – Уберите со стола. Уже поздно.
Служанка, старая и грузная, неуклюже сгребает чашки на поднос и уходит, топая распухшими старческими ногами. У двери в кухню ее ждет взлохмаченный юнец. Немощный держится за немощного, думает он, ожидая спасения или приговора.
– Завтра, – говорит она. – Я дам тебе флакон. Вечером ты все до капли выльешь в ее молоко. Она крепко проспит ночь, а потом проснется здоровой. Но помни, Отберт – ты обещал расплатиться!
Немощный держит в руках немощного, думает старуха, которую не всегда называли Мари и которая не всегда была служанкой. Сегодня она в последний раз подсыплет серый порошок в чай наследницы концерна. Да, наследницы! Если сбудутся все планы, у девочки больше всего шансов дожить до следующего года. О, она бы сама всадила нож в ненавистное сердце сама, да только с возрастом руки все больше дрожат, все дрожат, особенно в такие вечера, когда багровые небеса наливаются завтрашней грозой.
Нанжи, 1944
– Нельзя превозмочь абсурд в рамках житейской обыденности. Она цепко держит нас и увлекает в каждодневный механизм, предписывая наши роли. Каждый из нас, родившись на свет, поступает марионеткой в этот вселенский театр. Но в некий краткий миг, в одну трепещущую секунду, любая жизнь способна стать песчинкой, брошенной в огромный равнодушный механизм – и, может быть, что-то похожее на смысл…
Второй заключенный прерывает эту речь в высшей степени театральным вздохом.
– Слушайте, не хватит ли проповедей? Знал бы я, что и вы начитались этой модной белиберды, потребовал бы себе у наци отдельный подвал. Честное слово, завтра с удовольствием суну голову в петлю, лишь бы избавиться от вашей зауми. Так что считайте, что уже облегчили мою участь. А сейчас дайте вздремнуть немного, а? Все бока ноют на этих чертовых досках.
– Простите, – глухо отзывается первый, все еще мрачно глядя в стену. – Хотя бы за это простите…
– Бросьте вы, Дидье, – голос второго смягчается. – Оба мы с вами хороши. Чтобы попасться после комендантского часа, надо быть придурком; чтобы при этом не избавиться от оружия – кретином, и уж совершенно немыслимым идиотом надо быть, чтобы, оказавшись на свободе, снова чуть ли не добровольно броситься под арест…
Его собеседник горестно качает головой.
– Вам надо было уйти. Зачем вы постоянно лезете между мной и смертью? Может быть, мне ничего не нужно, кроме нее! Об этом вы подумали?
– А вы не подумали, что ваша персона, может быть, вообще тут ни при чем? – взрывается второй. – Может быть, мне надоело ходить в покойниках и смотреть, как бедный дядюшка рыдает над моей безвременной могилой. Это вы способны извлекать из подобных зрелищ всякую философию, а у меня от них скулы сводит.
– Если это так, то вы тем более должны были бежать вчера.
– Мало ли что я должен и что не должен, – бурчит второй, безуспешно пытаясь улечься поудобнее. – Я, например, не должен был болтать со всяким встречным о том, что разгадал ваш дурацкий маскарад. И что?
Оба молчат. Тот, кто начал разговор, снова непроизвольно бросает взгляд на истертую фотокарточку в своей руке.
– Хорошо, предлагаю сделку, – говорит второй. – Когда Марион явится вас спасать, я, так уж и быть, согласен удрать вместе с вами. В конце концов, если бы вы не стремились ей насолить любой ценой, всего этого могло и не быть...
Лицо первого заключенного каменеет.
– Вы прекрасно знаете, что это невозможно.
– Для нее-то? Дидье, вы ее недооцениваете. Если такая женщина поставит перед собой цель...
– Не сметь! – вскакивает первый. – Я без оружия, но я задушу вас, Саверни, если вы оскорбите ее хоть словом, хотя бы одним словом, понимаете вы это?
Второй ошалело смотрит на него, потом начинает мотать головой, явно опасаясь расхохотаться в голос.
– Нет, это вас я недооценивал. Вы не просто кретин. Вы невероятный, полоумный, сумасшедший идиот, непростительный ханжа и фантастический везунчик, а еще вы умудрились непоправимо свести с ума самую роскошную женщину Парижа. Ладно, программа остается прежней. Нас патетически вздернут на рассвете. Возможно, хотя бы это вас немного повеселит.
Дидье устало садится на нары.
– Самый невероятный идиотизм, – говорит он, все с тем же торжественным и мрачным видом, – то, что мы с вами все это время мечтали убить друг друга. Пожалуй, завтра хотя бы в этом мы преуспеем.
– Знаете что, – почти серьезно говорит Саверни, – мне все-таки больше нравится думать, что нас вздернут наци. Пусть мы и не заслужили от них такой чести, только как-то это приятнее. Наша прекрасная Франция, которая когда-то фыркала по адресу Ришелье и Наполеона, сейчас лежит под Гитлером, послушно подрыгивая ножками. В такой ситуации, может быть, мы с вами - и не последние дураки.
– Возможно, - почти весело говорит Дидье. – Умные люди, способные на компромиссы, никогда не оказались бы в подобном положении. И все же я предпочел бы остаться при своем - или, пожалуй, при нашем с вами неразумии.
Мадрид, 1982
– Нет, все-таки я вас не понимаю.
Молодой человек в драных джинсах и грязном свитере неопределенного цвета задумчиво покачивает ногой, развалившись в бархатном кресле. Хозяин кабинета, уже седеющий, но подтянутый мужчина, старательно обходит его, прежде чем устроиться напротив, за письменным столом.
– Что же тут понимать? – участливо спрашивает он. – Я сказал: идите. Можете идти и объявить о себе. Скажите, что вас зовут Сезар, ваша фамилия – де Базан, и что вы вернулись. Продемонстрируйте им свой паспорт... надеюсь, он при вас?
– Вам лучше знать, что с моим паспортом, – откликается тот с почти благодушным отвращением. – Надеюсь, вы порвали его в клочья, сожгли, а пепел развеяли. Будет обидно, если он спокойно лежал у вас в сейфе, пока меня перепродавали по всему Марракешу, как сопливую студентку, приехавшую в Африку "на интересную работу". Только зачем мне паспорт? Перед вами я, из плоти и крови. А вы так надеялись, что меня уже успели распотрошить на органы - но нет, черт возьми! Вам придется расплатиться за все ваши фокусы, дорогой дядюшка.
– Обязательно, милый племянник, обязательно. Угощайтесь, – хозяин кабинета кивает на вазочку с конфетами в углу стола. – Итак, вы предъявите обществу вашу собственную персону. Ваши прекрасные манеры и тонкое воспитание, – он косится на грязный ботинок гостя, спокойно закинутый на подлокотник. – Ваши блестящие познания в экономике – ведь все мы знаем, что дон Сезар получил прекрасное образование в Барселоне. Судя по недавним проектам реформ, вряд ли он тратил там время на сомнительные духовные искания и эксперименты с запрещенными веществами...
– Редкостная вы сволочь, - все так же безмятежно улыбается племянник.
– Благодарю вас. Чем еще вы располагаете? Вашим лицом. И вы всерьез надеетесь, что кто-то сможет его опознать? Эти морщины, эта обветренная кожа, эти вечные мешки под глазами, эти шрамы, наконец, пирсинг… Десять лет вы упорно трудились над тем, чтобы стать неузнаваемым. Даже доктор Хименес, а он мастер своего дела, не справился бы лучше.
– Лицо - это еще не все. Есть и другие методы...
– Ах да, - теперь улыбается и хозяин кабинета. – Спасибо, что напомнили. Отпечатки пальцев, конечно же… Очень надежный способ. Вопрос только в том, чьи отпечатки пальцев вы сможете предъявить. Сомневаюсь, что дон Сезар, человек в высшей степени законопослушный, когда-либо попадал в полицейскую картотеку. Но у меня почему-то складывается чувство, что ваши пальчики в ней как раз окажутся. А сразу после этого в распоряжении полиции окажется некая темная личность, известная в определенных кругах как Сафари... Значит, не желаете?
Хозяин снова протягивает руку к вазочке, а затем берет оттуда круглый желтый леденец.
– Преимущество апельсиновой эссенции, – заявляет он, разворачивая обертку, – в том, что она вкуснее, чем подлинный апельсин. Я бы сказал, что эта конфета даже более настоящая, более апельсиновая... Дон Сезар де Базан, которого знает весь Мадрид, который фигурирует в газетах и выступает на телевидении, который ведет активную деятельность в правительстве - и с помощью которого завтра будет решен один важный для меня вопрос - это более настоящий дон Сезар, чем вы. Смиритесь.
Человек в кресле задумчиво тянется к вазочке и начинает машинально пересыпать в ней конфеты.
– И все-таки я еще не задал вам вопрос, - говорит он. - Что вы мошенник и интриган, это для меня не новость. Но как вы Блаза успели втянули в это болото? Все-таки присвоить чужую личность, к тому же не совсем чужую...
– Ах, да! – его собеседник слегка морщится. – Идиллическое прошлое, дети-цветы, друзья и братья... Что ж, между всеми братьями рано или поздно встает вопрос: кому достанется погремушка? Деньги, связи, министерский пост, доступ в кабинеты сеньоров министров и даже некоторых сеньор... Разве не логично, если все это будет принадлежать тому, кто способен правильно этим воспользоваться?
– В ваших целях, – с горечью говорит молодой. – Ради ваших мутных интриг. А ему самому, если я сколько-нибудь знаю вас, достанутся только хлопоты и риск.
Старший поднимается из-за стола и снова прохаживается по комнате.
– Он уже получил все, что хотел. И, что бы вы ни думали, наш договор был добровольным и взаимовыгодным.
– Знаете что? Пусть он мне сам об этом и скажет. Я сегодня же...
Фраза резко обрывается, и через несколько секунд тело с глухим стуком падает на пол. В кабинете слышится запах хлороформа. Его хозяин спокойно подходит к столу и набирает номер телефона.
– Алло, клиника «Каридад»? Вышлите машину на мой адрес. И передайте доктору Хименесу, что у меня есть еще один пациент. Да, в рамках той же договоренности. Разумеется, носилки, все как в прошлый раз. Нет-нет, номер первый чувствует себя превосходно. Завтра у него как раз состоится одна важная встреча. И, надеюсь, он окажется на высоте. Золотые слова, сеньора - перестраховаться никогда не бывает излишним.
Лондон, 2015
– …лизации. Дети, которым не повезло в жизни, уже успели понять, сколько в ней поводов для слез. Если никто не улыбнется им и не научит их улыбаться, - профессиональная пауза, рассчитанная до миллисекунды, – что будет с ними?
Ишь, хлопают. Даже сигнал подавать не приходится. Прониклись. Каждый из них сейчас чувствует себя ангелом доброты, будто сам угрохал свою жизнь на то, чтобы мотаться по приютам и больницам, кривляясь перед сопливыми уродцами. Этот парень и в самом деле умеет держать зал.
– Миссия театра «Зеленая лампа», – вещает он, – дарить надежду, нести радость и будить фантазию. И напоминать всем людям, что каждый из нас может дать другим даже больше, чем дано ему самому.
Миссия у него. Куда ни сунься, везде теперь нужна хоть какая-то, да миссия. А в сущности, главная их фишка проста, как дважды два. Если ты оказался в заднице, то единственная твоя радость – поглумиться над тем, кого засосало в эту задницу еще глубже. Но попробуй скажи это на гребаном телевидении.
– Когда танцует Дея, наша радость, наш маленький светлячок, – это луч света, протянутый от земли к небесам. Она ни разу в жизни не видела солнца, но щедро дарит его всем вокруг…
Аж прижмурился. Знаем, знаем, как ты облизываешься на эту малолетку. А с нормальными глазами кому она была бы нужна? Ни кожи ни рожи. Этот их Урсус все-таки мастер штамповать конфетки из дерьма. И ведь набирал свой зверинец тоже по детским приютам, практически задаром. Оборотистый чувак, хотя, разумеется, в своем захолустном масштабе. Серьезная раскрутка - все-таки дело иное.
– Или возьмите нашего Звонаря. Его ухо может уловить лишь звук колоколов, но из нескольких кусков звонкого металла он плетет такую волшебную музыку, что замирают сердца…
Вот он сидит, результат серьезной раскрутки, Смайлимэн, человек-смайлик, гримаса лондонской благотворительности, герой блогосферы и ходячий мем последних месяцев. Только ленивый не успел еще прифотошопить его вездесущую лыбу к выдаче «Оскаров», к пейзажам из «Хоббита», к кадрам развороченного Донецка или своей раздолбанной квартиры, что в понятиях одноклеточных обитателей Интернета примерно одно и то же. Кстати, пора уже переключать внимание. Прошла почти минута, скоро в студии начнут зевать, а на диванах защелкают пультами.
– Позвольте вас прервать, мистер Гвинплэйн, но у нас в студии как раз нашлась одна запись…
Так, фото уже на экране, беременных женщин просим отвернуться, остальных просто ужаснуться - молодцы, все справились, продолжаем.
– И сейчас, леди и джентльмены, приготовьтесь услышать нечто поразительное…
В динамиках скребутся помехи, потом слышится прерывистое дыхание и женский голос с фирменной хрипотцой, известной на весь Ю-Кей:
– Ну что ты там копаешься? Иди ко мне. Эти бриллиантовые дуры уже разъехались по домам. А я вот возьму и не уеду. И ты оставайся. Будешь моим личным чудовищем для постельных утех. Говорят, это когда-то было модно. Что ты смотришь такими глазами? Ни разу не видел голой герцогини? Или не знаешь, что делать с герцогиней, которая собирается под тебя лечь вот прямо сейчас? Дэвид, бедняжечка, совсем не знает. Ему все время нужны какие-то горничные и кассирши. А я вот не хочу никаких кассиров, вот облом. Я хочу тебя! Хочу, чтобы ты швырнул меня прямо на пол, чтобы порвал это долбаное платье, черт знает сколько фунтов оно там стоит, и чтобы ты искусал меня всю, чтобы рвал мою грудь этими своими оскаленными зубищами, а еще…
Пожалуй, хватит, а то эта дамочка порвет нам все рейтинги. Если бы леди Джо поступила в службу секса по телефону, она могла бы основать двести благотворительных фондов, а не пять. Теперь самое главное – держать старательный покерфейс.
– Прошу прощения, небольшая техническая накладка. Итак, может быть, у кого-нибудь в зале есть вопросы?
Разумеется, вопросы есть у всех. Зал срывает с петель, каждый старается орать как можно громче, и эта лавина скоро расплющит нашего супергероя, если не…
Ч-черт! Я его все-таки недооценил. Вот как мы, оказывается, умеем делать. В наступившей тишине явственно слышно, как в каждой голове, находящейся в этом зале, скребутся две мысли, ровно две мысли: «он что, все это время притворялся?» – и: «без гримасы своей он ничего, очень даже ничего... »
Подождав, когда все налюбуются, он начинает говорить, и губы мгновенно разъезжаются обратно. Уже хорошо. Возможно, следующий раунд удастся отыграть.
– Вы глазеете на меня, – с рассчитанной (а может, и нет, черт его знает) горечью говорит он. – Да, я мог быть таким. Именно таким. И никто не ужасался бы от мысли, что меня можно полюбить… Кто-то решил позабавить вас за мой счет. Но задумайтесь, если бы в доме у каждого из вас оказался «жучок» - что бы услышали телезрители от вас после лишнего бокала виски?
Про бокал – это он загнул. Леди Джо не слазит с иглы последние два года, и кому это знать, как не мне? Хотя он-то может и не знать. Верит в ее неземную страсть и необузданный темперамент.
– Вы думаете, что все знаете и все поняли… А вы не узнали ничего. Нет, я не был в ее постели, хотя и отнес ее туда. Я слишком люблю... ту, кого я люблю, и слишком уважаю леди Джозиану, чтобы воспользоваться подобной ситуацией. Да, уважаю! У нее большое сердце, и она добрее многих – по крайней мере, из тех, кто сейчас находится в этом зале.
Вот и все. Сейчас он их потеряет. Во-первых, к публике надо подлизываться, а во-вторых, он явно собирается закатить длинную речь, и это сейчас большая глупость.
– Леди Джозиана задыхается от той же пустоты, что затопляет ваши жизни! Почему так много людей сходит с ума от скуки? Почему, чтобы развлечь себя, они стремятся не помогать, а мучить? Швыряться деньгами, травить себя наркотиками, плодить посты и перепосты, изобретать все новые способы пощекотать нервы – и не видеть, что вокруг нескольких благополучных островков кипит море страдания!
Так. Пожалуй, уже хватит. В зале опять стоит гул, сейчас начнут свистеть, а до развязки еще уйма времени.
– Одну минутку, мистер Гвинплэйн, – я встаю с места. – Мы пригласили вас не только для того, чтобы вы могли рассказать о себе. Поверьте, у нас тоже есть что сообщить вам. Буквально несколько минут назад было вскрыто завещание доктора Гернардуса. Это имя вам что-нибудь говорит?
Еще бы. Сразу так и застыл на месте. Скромная семейная клиника, где лечат уродов – и не только лечат, как выяснится буквально через несколько минут.
– Всегда ли вы были уверены, мистер Гвинплэйн, что ваше лицо – результат врожденного дефекта? Всегда ли вы считали себя нищим и безродным? Через минуту, после рекламной паузы, мы услышим новые факты – и, возможно, новые разоблачения. В эфире «Вечер с Барри Баркильфедро». Не переключайтесь!
