Внимание: в данное издание не вошли главы «Как удобно, когда окна выходят на автостоянку», «О том, как опасно доверять свою тайну козлу», «Бабушка-привидение», «Пенсионные накопления, превратившиеся в сухой лист», «Ключ от подъезда» и «Последствия, к которым могут привести семь прозвучавших на крыльце мэрии проклятий».
Несколько лет назад, осматривая подъезд дома номер восемь на улице N или, выражаясь точнее, осуществляя в нём ежегодную влажную уборку, предписанную договором между жильцами и управляющей компанией, автор этого очерка обнаружил в тёмном закоулке одной из лестничных площадок слово, воспроизведение которого на бумаге решительно невозможно в рамках соответствия общественной морали.
Эти кириллические буквы, потемневшие от времени и довольно глубоко врезанные в саму бетонную плоть стеновой панели, обладали некими признаками кристальной каллиграфической безупречности, указывающими на то, что начертаны они были рукой, привычной к проверке тетрадей учеников начальной школы, глубоко поразили автора.
Он спрашивал себя, он старался постигнуть, чья страждущая душа не пожелала покинуть сей мир без того, чтобы не оставить на закопчённой слизистой чрева дома эту язву, что за ужасающая напасть могла вынудить учительницу младших классов извергнуть из глубины своей истерзанной юной порослью души столь мрачное проклятье.
Позже эту стену (я опять забыл, какую именно) не то выскоблили, не то закрасили, и надпись исчезла. Именно так в течение последних двадцати лет поступают с чудесным подъездным фольклором. Его увечат, искореняют как угодно – и изнутри, и снаружи, на фасадах.
Маляр его перекрашивает, штукатур замазывает, потом приходит народ и пачкает его.
И вот ничего не осталось ни от крайне неприличного слова, которое мы всё ещё не в силах повторить, высеченного на известковом боку, ни от той неведомой судьбы, которую это слово так печально обозначало, — ничего, кроме хрупкого воспоминания, которое автор этого очерка им посвящает.
Именно это слово и породило настоящий очерк. Если вы не поняли с первого раза.
Март 2015
Глава первая. Большой залПервое октября 2005 года не было каким-то особенно важным праздником, не было оно и историческим событием, этот день вряд ли войдёт когда-либо в анналы истории. Тем хуже было для нескольких преисполненных благодарности начальных классов, выстроившихся в спортивном зале средней общеобразовательной школы номер N города N, точнее, согнанных туда не менее благодарными педагогами.
Стоял октябрь, отопление ещё не было включено, и все присутствующие уже усердно шмыгали носами. Особенно тяжело приходилось небольшой актёрской труппе, согнанной за линию штрафного броска, ограничивающую импровизированную сцену. Наряженные в тоги, сделанные из занавесок, ребята дрожали от холода. На одеяниях юных жрецов Мельпомены красовались бумажные надписи, приколотые поверх ткани булавками. «Я Образование», «Я Наука», «Я Государство» и «Я Культура». Наука и Культура были представлены в виде двух очаровательных и веснушчатых девчушек, а Образование и Государство мужественно насупливали брови, делая вид, что не замечают, что из-под тог торчат форменные брюки.
Что же заставляло сотню детей, приблизительно равное количество родителей, завуча и одну молодую учительницу мёрзнуть в субботнее утро?
Всё дело в том, что в этот никому не интересный, а для некоторых, так уже и откровенно ненавистный, день должна была состояться торжественная церемония открытия детской площадки, построенной на деньги местного депутата.
Конструкцию, будем честны, можно было смело назвать несколько непродуманной. Мы уверены в том, что этот новый меценат трепетно любил детей и искренне заботился об их здоровье и физическом развитии. Но вмешался, верно, сам Люцифер, заменив специальное покрытие даже не на гравий, а на булыжники размером с кулак взрослого человека.
Как бы там ни было, дарёному коню в зубы не смотрят.
А между тем, депутата ждали уже третий час, и некоторые родители, равно как и их дети, начали уже проявлять признаки нетерпения.
— Начинайте, давайте, — подала голос одна из матерей.
— Долго нам ещё стоять тут?
— У меня каблук поломался об ваш пол, и на что мы только деньги сдаём второй год?
— Если вы сейчас же не начнёте, я уйду. И больше не приду на родительское собрание. И деньги сдавать не буду на ремонт.
— А кого мы ждём?
— Я писать хочу, — подала голос Культура, подёргав молодую учительницу за край подола.
Марина Ивановна, классный руководитель первого «А» и по совместительству устроитель празднеств, главный драматург, режиссёр-постановщик и костюмер, стоявшая доселе, скрестив руки и прислонившись к «коню», на котором лежала печатная версия сценария мероприятия, устало закатила глаза, преисполняясь обоснованного презрения к роду человеческому и осознавая, что несколько бессонных ночей были абсолютно бессмысленны. Что, говоря между нами, было чистой истиной: мало кто смог бы оценить все культурные аллюзии и сатиру, запрятанные даже в чрезмерно упрощённом (и адаптированном для конечного потребителя) тексте пьесы. Да и сама пьеса была мало кому нужна. Равно как и всё мероприятие.
Фальшивый подарок, сделанный из корыстных побуждений, в ответ на который должна была последовать фальшивая же благодарность, выраженная под страхом увольнения или отчисления.
Дети, тупо твердящие зазубренный текст, не понимающие и малой его толики.
Алфавит только месяц назад перестал быть для Образования проблемой.
Родители, даже не родители, а глупые курицы, оставившие своих мужей отсыпаться дома, пришедшие в это утро посмотреть на «таланты» своих отпрысков. До этих тоже ни слова не дойдёт. Что они запомнят? Как их чадушки замечательно и, главное, громко оттарабанили слова, на чьей дочери тога сидела лучше, и чей сын выше. И рассказывать об этом будут ещё лет десять – вряд ли дети сподобятся подарить им новые причины для гордости.
Завучу важнее всего пожать руку депутату. Десять сосисок сойдутся в неравной схватке, что англичане зовут
shake hand. И фотокарточку обязательно сделает на память, чтоб на стене в кабинете повесить. Это повышает личный престиж и даёт право на дополнительные поборы на ремонт школы. Хорошее дело, этот ремонт. Прошлогодняя замена линолеума сейчас, верно, лежит в кармане сиреневого костюма (он же «новое окно в кабинет директора») завуча и серебрится надписью Siemens на чёрном боку.
А потом, когда этот депутат станет опальным, они иногда таковыми становятся, завуч тихонько от снимка избавится. И новым заменит, с другим депутатом, не опальным. Восьмым уже за эти полгода.
Тоска… тоска, бессмысленность, пошлость.
Марина Ивановна с гораздо большим удовольствием и пользой для нервов провела бы часы, пожертвованные на создание увеселительного мероприятия для сомнительной публики, просматривая старые голливудские ленты.
Государство, воспользовавшись тем, что она отвлеклась, отвесило пинок Образованию. Оставшаяся без внимания Государства Наука запустила ручку под тогу, с грустью отметив, что обеденные деньги опять вывалились через дыру в кармашке.
Линолеум в кармане завуча выдал звонкую трель, вызывая сильную рябь на необъятном глобусе скромного сотрудника образовательного учреждения.
Мы не будем приводить восстановленный по отрывкам телефонный разговор. Правда, не будем. Даже в 18 главах.
Закончив же беседу, на протяжении которой завуч стояла по стойке смирно, она развернулась к Марине Ивановне и буркнула, судя по тону, полагая, что её более молодая коллега лично виновна в произошедшем:
— Регламент изменился у него. Не приедет. Ну делай дальше, что ты тут за балаган проводить собиралась…
Марина Ивановна вздохнула, обречённо представляя провал своего произведения, и объявила о начале представления.
Теоретически, это было одно из тех произведений, которыми иногда грешат детские писатели: политическая сатира под маской сказки. К сожалению, некоторые слова содержали более двух слогов, что являлось чрезмерно сложным как для зрителей, так и для исполнителей. Начались спонтанные выкрики.
— А чего это у них слова на платьях написаны чёрным? — достаточно громко поинтересовалась одна дама у своей соседки.
— Го-су-дарст-во, — громко прочитала её товарка, — ну зачем вы так сложно пишите, они же ещё маленькие. Надо было просто — Страна, — внесла она свою лепту.
— И буквы чтоб цветные, — вмешался ещё чей-то голос.
— Что они там говорят?
— Стихи они говорят.
— А…
— А скоро конец?
И конец действительно наступил. Правда, совершенно не в том месте, где его планировал автор. Завуч, утомлённая наравне с остальными страдальцами-зрителями, и понимающая не больше юных актёров, пришла к неутешительному выводу, что заморенные скукой родители будут в дальнейшем несговорчивыми. Повернувшись к потенциальному электорату, она оборвала реплику Культуры, вынуждая бедняжку тихонько прошептать то слово, которое мы опять-таки не решимся повторить.
— Ну, детки, молодцы, свою пьесу допоказывали, теперь давайте им похлопаем.
Зал разразился овациями, примитивный инстинкт, подстать публике, подсказал, что бурные аплодисменты являются недурным способом согреться.
— Ну наконец-то закончилось.
— Я думала, уже никогда.
— Чёртовы чиновники.
— Нет, ты чего, он не чиновник, он депутат.
— Да какая разница, если у него морда толстая и пиджак.
— А какого цвета пиджак?
— Серый.
— Ты чего, это же «мокрый асфальт».
— Правильно говорить «асвальт».
Марина Ивановна плотнее закуталась в шаль и задумчиво посмотрела на качающиеся за окном ветви деревьев, лишённые последней листвы. Она уже ничего не ждала от этого мира.
Глава вторая. НедопёсокПышное празднество, начало которого читатель мог представить, опираясь на предыдущую главу, состояло из нескольких частей: торжественного открытия (впрочем, несостоявшегося), сатирической пьесы, просмотра хореографических достижений старшеклассников (призванных продемонстрировать, какое колоссальное влияние на спортивную форму оказывают два только вчера вкопанных турника) и обязательного посещения выставки кошек (деньги на билеты предусмотрительная завуч уже собрала).
Справедливо рассудив, что регламент изменился не только у депутата, но и, как следствие, у всего мероприятия, Марина Ивановна направилась к небольшому крытому павильону, куда десяток детей привёл своих усато-полосатых питомцев.
Как выяснилось, она опоздала. Выставка не только закончилась, но даже имела законного победителя.
Побеждать можно разными способами.
По первоначальному замыслу устроителей, первое место должна была занять самая красивая, самая ухоженная, одним словом, самая лучшая кошка.
Но всегда ли удаётся реализовать все свои идеи именно так, чтобы они соответствовали задумке? Подчас бывает, что пальма первенства отходит тому, кто милостью божьей принадлежит правильному хозяину.
Здесь же всё вышло совсем иначе. Судя по тому, как гордо и непоколебимо победитель стоял на картонной коробке с цифрой один, своего предшественника он попросту сожрал. Что, разумеется, не делало его достижение менее легитимным. Во всяком случае, никто не рискнул сообщить об этом триумфатору.
Поистине мифическое создание, красовавшееся в центре павильоне, было незабываемо!
Вы очень хотели бы забыть его, но память человеческая неумолимо цепляется за пугающие картины.
Почему мы говорим «он»? Всё очень просто. Культура, увязавшаяся за Мариной Ивановной, посмотрела на эту живую химеру, хихикнула и очень громко поделилась с окружающими своим наблюдением, выразив его в том самом слове, на которое мы вам постоянно намекаем, но стесняемся написать.
Трудно описать этот треугольный нос, подковообразную пасть, затянутый бельмом левый глаз, кривые клыки, торчащие под немыслимыми углами, громадная голова, кривые лапы, а одна из задних и вовсе наполовину отсутствовала. Кроме того, трёхцветная ехидна, исполосованная швами, была изрядно перекормлена, как если бы долгое время жила с пенсионеркой.
Представьте всё это разом! И добавьте, что этот новый Франкенштейн гордо стоял на коробке, представляя собой комок агрессии не более 20 см в холке, и смотрел на остальных посетителей павильона с таким презрительным видом, словно он сам имел обыкновение завтракать в Версале, и теперь, будучи жертвой злодейки-судьбы, вынужден дышать одним воздухом с простолюдинами.
Таков был победитель выставки кошек.
«Да это же пёс моей старой классной руководительницы, Клавдии Петровны» — подумала Марина Ивановна, занимая единственно правильное стратегическое положение, а именно медленно отступая к выходу.
Жители окрестных дворов прекрасно знали Недопёска. Именно его милостью количество хромых в этом микрорайоне было удивительно высоким.
— Злобная тварь! — первая оторопь перекочевавших в павильон дам прошла.
— Урод!
— Я живу на одной лестничной площадке с Фроловой и слышу, как он всю ночь гремит своей чашкой по кухне.
— Он съел мою кошку!
— И мою собаку!
— И моего мужа!
Единоличный властитель павильона поворотился к ним правым глазом и зарычал. У выхода возникла давка.
Снаружи раздался пронзительный свист.
Маленький угнетатель завилял хвостом и вприпрыжку побежал на зов.
Глава третья. Собака и её госпожаЗа семь лет до описываемого нами события, в одно холодное декабрьское утро на нижней площадке подъезда номер N дома номер восемь на улице N собрались жильцы.
В обычное время этот небольшой бетонный пятачок служит для хранения санок или детских колясок особенно предприимчивых и склонных к интервенции граждан. Но только не в то знаменательное утро.
Прямо на бетоне покоилась картонная коробка, в дальнем углу которой лежал пушистый попискивающий комок, вызывающий брезгливое любопытство довольно внушительной группы зрителей, преимущественно прекрасного пола, но не самого прекрасного возраста.
— Что это такое?
— Кошка.
— Никогда не любила кошек, они гадят.
— Это не кошка, говорю же, это собака.
— Давайте дворника позовём, чтобы он это выбросил. А то нагадит. Они всегда гадят.
— Мам, давай возьмём собачку! Хочу собачку!
— Ну конечно, маленький, мы возьмём хорошую, красивую и породистую собачку…
— Ура!
— … а эту дрянь нужно выбросить. Потом в подъезд нельзя будет зайти из-за вонищи.
Ребёнок, не понимающий, очевидно, простейших основ милосердия, приготовился заплакать.
— Мам, ну ты же сама говорила, что нужно заботиться о братьях наших меньших.
— Правильно, мой хороший. Именно поэтому я купила тебе дневник с котёнком.
Из глаз малыша потекли слёзы. Это тронуло сердце матери.
— Ну хорошо, можешь погладить, — она повернулась к единственному присутствующему мужчине, — и что ты молчишь?
— Он маленький, можно его головой о стену.
— Не смейте! — включились в дискуссию пенсионерки, — Только снаружи, а то грязищу разведёте.
Но омерзительному акту жестокости и эгоизма, иными словами, типичного обывательского поведения, не суждено было совершиться. От стены отделилась худая фигура пожилой женщины, закутанная в чёрное.
— Я забираю эту собаку, — сказала она, завернула щенка в шаль, и удалилась.
Присутствующие проводили её недоумёнными взглядами.
— А я давно говорила, что эта старая карга, Клавдия Петровна, совсем из ума выжила, — громко заявила дама с ребёнком, прекрасно понимая, что Клавдия Петровна Фролова ещё не вошла в свою квартиру на пятом этаже и потому прекрасно её услышала.
Глава четвёртая. ПётрКогда Марина Ивановна добралась до площадки перед школой, в данный момент представляющей собой опять-таки сцену для танцоров, она окончательно убедилась в бессмысленности мероприятия, тщетности своих усилий хоть как-то облагородить окружающих её тупиц и бездарей, и бренности всего сущего.
Взять хотя бы этот танец, с позволения сказать. Вне всякого сомнения, публика была в восторге, это очень соответствовало их обывательским вкусам.
На просторном, свободном пространстве кружился в танце юноша. Был ли он человеческим существом, застигнутым приступом пляски святого Витта, или его некстати поразил разряд молнии, пущенной самим Зевсом, этого Марина Ивановна, человек с развитым вкусом и определённым интересом к медицинскому моменту, сразу определить не могла, настолько она была шокирована увиденным.
Юноша был высок ростом, строен и приятен лицом, но его манера одеваться и двигаться совершенно уничтожала все щедрые дары природы. Приспущенные штаны, над которыми гордо красовалось нижнее бельё, болтались на хрупкой фигуре, а мотня и вовсе оказалась ниже колена, придавая всему виду некую недвусмысленную пикантность. Куртка какого-то совершенно невозможного кислотного цвета, не скрывающая и поясницы, явно великоватые кроссовки, которые владелец не потрудился завязать.
Но всего хуже был сам танец. Юноша дёргался всем телом, хаотично размахивал руками, его тонкий стан поминутно пронзала сильная дрожь, тонкие ноги, находящиеся в постоянном нервозном движении.
Марина Ивановна никогда не старалась разобраться в современных хореографических направлениях, но кто-то в толпе восхищённо воскликнул: «Да это же тектоник!»
Тектоник, стало быть. А это, значит, Пётр, знаменитость местного пошива. Хороший мальчик, умненький, жаль, родился в наше время. Ничего путного из него сейчас не выйдет.
Среди множества лиц, озарённых радостью созерцания юного танцора, выделялось лицо пожилой женщины, казалось, более других поглощённой картиной. Это было суровое, измождённое, замкнутое лицо. Обладательнице его, должно быть, пошёл уже восьмой десяток. Её широкий и высокий лоб бороздили морщины, но в глубоко запавших глазах, скрытых очками в дешевой пластиковой оправе, сверкал необычайный пыл и, как и у любого пенсионера, непоколебимая жажда жизни. Она, не отрываясь, глядела на Петра, и пока шестнадцатилетний юноша беззаботно плясал, возбуждая восторг зрительниц (всех, кроме Марины Ивановны, разумеется), её лицо становилось всё мрачнее. Временами улыбка у неё сменяла вздох, но в улыбке было ещё больше горькой скорби, чем во вздохе.
Наконец, юноша остановился, прерывисто дыша, и восхищённая толпа разразилась рукоплесканиями.
— Наркоман! — проговорил мрачный голос в толпе. То был голос суровой пенсионерки, не сводившей глаз с Петра.
Юноша обернулся.
— Ах, опять эта бабка!
Но электрическому напряжению, повисшему в воздухе, не суждено было вызвать взрыв.
— Отстань от моей ноги! — раздался чей-то крик, преисполненный ужаса.
Мрачная пенсионерка вновь свистнула. Недопёсок оставил объект внезапно вспыхнувшей страсти и подбежал к хозяйке, неистово виляя хвостом.
Глава пятая. Клавдия ПетровнаДействительно, Клавдия Петровна была личностью незаурядной. Проработав всю жизнь школьной учительницей, и теперь выйдя на пенсию, она так и не оставила детей, особенно, подросших, в покое. Вряд ли во всём микрорайоне нашлось хотя бы десять человек, не получивших начальное образование под чутким руководством Клавдии Петровны.
Но не одной лишь образовательной деятельностью ограничивалась пенсионерка Фролова. Все дамы окрестных домов спрашивали её совета в морально-нравственных вопросах, а когда не спрашивали, то Клавдия Петровна приходила сама и всё равно советовала.
Геннадий Малахов мог бы вручить ей кубок своего фирменного эликсира вечной жизни, а доктор Попов – огурец. Елена Малышева первой признала бы Клавдию Петровну нормой, а Анатолий Кашпировский, по слухам, иногда от неё подзаряжался через телефон.
Участковый врач обходил дом, где жила Клавдия Петровна, стороной, а участковый участковый (точнее, капитан милиции Светлана Крепостная) угрожал зарвавшимся бандитам позвать на помощь пенсионерку Фролову, что всегда срабатывало.
Она была поистине одержима лихорадочным стремлением скупить всю крупу, макароны и карамельки в близлежащих магазинах, и точно знала, что вся мэрия живёт и жирует на ту половину пенсии, что крадёт у неё каждый месяц.
Каждый год она ждала «Голубой огонёк», чтобы обругать последними, но, будем честны, совершенно справедливыми словами дам в чрезмерно откровенных нарядах.
Клавдия Петровна была бедна, но не скаредна, и потому всегда помогала нуждающимся, точнее, тем из них, что обладали достаточно крепкими нервами, чтобы войти в её пахнущую валерьянкой квартиру.
Она не была зла, но была молчалива. У неё не было товарок, с которыми она могла бы сидеть на лавке, но кто проститутка, а кто – наркоман, они узнавали именно от неё.
Не было у неё и детей. И именно поэтому в то декабрьское утро она подошла к несчастному комку шерсти, вызывавшему столько ненависти и угроз. Вид несчастного, уродливого, заброшенного существа тронул её сердце, жалость переполнила её душу. Она унесла щенка к себе.
Вынув его из шали, Клавдия Петровна обнаружила, что малыш не уродлив от рождения, но серьёзно травмирован. Она даже показала его ветеринару, который, сжалившись, провёл несколько операций бесплатно. Никто не верил, что щенок выживет, но он оказался удивительно упорен, и не просто выжил, но и вырос в сильного и агрессивного пса, впрочем, боготворящего свою хозяйку.
Клавдия Петровна назвала его Недопёском, то ли оттого, что несчастный зверь был некомплектен, то ли, чтоб выразить своё отношение к ситуации в стране.
Глава шестая. Клюка больно бьётПётр отвлёкся, весело щебеча с одной из юных старшеклассниц, пришедших поглазеть на своего кумира, когда на его голову опустилась клюка. А потом ещё раз, и ещё. Одновременно с этим в стройную икру длинноногого красавца впились кривые клыки.
Не успел юноша вскрикнуть, вероятно, повторив то слово, которое мы тут старательно не упоминаем, как Клавдия Петровна сама подала голос:
— Караул! Грабят! Люди добрые, вы только посмотрите!
Люди не были особенно добрыми, да и Клавдию Петровну они не особо любили, скорее, терпели, но пенсионерка явно одерживала победу над юнцом, что и склонило чашу общественного мнения в её пользу.
— Безобразие!
— Куда смотрит милиция?
Две дамы возраста, ошибочно называемого бальзаковским, пришли на помощь к Клавдии Петровне, схватив юного дебошира, получившего в очередной раз по голове клюкой.
— Что у вас тут происходит? — линчевание было прервано подошедшим правосудием, имевшим копну светлых волос, голубые глаза, документы на имя Светланы Крепостной, и являвшимся периодически во снах каждому старшекласснику.
— А ну, не тронь пожилую женщину! — капитан обратилась к надёжно удерживаемому дамами Петру.
— Да я даже не…
— Эту ночь проведёшь в участке.
В иное время и при иных обстоятельствах эта перспектива показалась бы юноше соблазнительной и, чего уж греха таить, послужила бы поводом для бравады и непристойных баек. Сейчас же Пётр неожиданно понял, что холодный участок, грядущий выходной и стремительно растущая на его голове шишка, оставленная верной клюкой Клавдии Петровны, складываются в крайне неутешительное уравнение.
Глава седьмая. Продолжение главы о Клавдии ПетровнеДостоверно известно, что Клавдия Петровна не ограничилась одними лишь телепередачами и однажды под покровом ночи забралась в огород доктора Попова и перекопала там все грядки. Соседи утверждали, что слышали через тонкую стену, как она потом долго ругалась, проводя примерку. Достоверно известно также и то, что после этого инцидента пенсионерка Фролова две недели не могла сидеть и заметно охладела к доктору Попову.
Говорили, что Клавдия Петровна досконально исследовала все тайные свойства урины.
Но были среди её широкого круга интересов и тайные материи, приводившие в ужас знакомых.
У Клавдии Петровны была двухкомнатная квартира, и никто не знал, что таила в себе её спальня; но нередко по ночам было слышно, как что-то посвистывает и потрескивает через короткие и равномерные промежутки, словно модем, и кумушки говорили: «Это Клавдия Петровна в ентот свой интернет полезла! Опять у всего дома пробки вырубит». Впрочем, во всем этом еще не было неопровержимых доказательств того, что у пенсионерки Фроловой был интернет или, еще того хуже, компьютер, но нет дыму без огня, как говорится. А между тем мы должны признать, что все компьютеры, интернеты и их пользователи не имели более заклятого врага, более беспощадного обличителя перед общественностью, чем Клавдия Петровна. Быть может, это было искренним отвращением, быть может, лишь уловкой вора, кричащего «держи вора!», однако это не мешало приподъездной лавке в полном составе из 4 пенсионерок смотреть на Фролову как на душу, дерзнувшую вступить в преддверие ада, затерянную в дебрях кабалистики и блуждающую во мраке оккультных наук.
Клавдия Петровна вместе с тем держала себя строго и безупречно. И так как по складу своего характера она и прежде чуралась новинок технического прогресса, то в последние годы, казалось, возненавидела их ещё сильнее, чем когда-либо.
Стоило разносчику газет засунуть в её почтовый ящик рекламный проспект о компьютерной технике, или ещё того хуже — сотруднику интернет-провайдера появиться на её пороге, как Клавдия Петровна тотчас надвигала свою шаль на глаза и громко хлопала дверью. Иногда — прямо по чужим пальцам.
Глава восьмая. Abbas beati Riabinovaia nastoika Известность Клавдии Петровны простиралась, как мы уже говорили, далеко за пределы подъезда.
Дело было вечером злополучного первого октября 2005 года. Написав в участке заявление, пенсионерка Фролова вернулась в свою спальню. В этой мрачной и неухоженной комнате не было ничего таинственного, за исключением одного угла, огороженного застиранной простынёй. Туда же тянулось и несколько проводов, один из которых, несомненно, был телефонным. Именно там, надёжно защищённая тканью, и занималась чем-то мистическим Клавдия Петровна.
Раздался стук в дверь — звонок уже много лет не работал.
— Кто там? — крикнула пенсионерка с приветливостью архидьякона Собора Парижской богоматери, потревоженного Жаком Куактье.
За дверью ответили:
— Твоя подруга, Авдотья Павловна.
Клавдия Петровна отперла дверь.
То действительно была Авдотья Павловна, её ровесница и подруга, с которой они делили одну важную тайну. Её сопровождала какая-то незнакомка.
— Да чтоб меня, ну и холодрыга! — сказала Клавдия Петровна, вводя их в свою спальню, — Вот уж не ожидала столь лестного посещения в такой поздний час.
— Нет того часа, который был бы слишком поздним, если ещё не передавали «Вести», - ответила Авдотья Павловна.
И тут между двумя подругами начался предварительный обмен приветствиями, который в те годы обычно служил прологам ко всем беседам между пенсионерами.
— Крупа-то нынче как подорожала.
— Ой, и не говори, сволочи они все, в этом правительстве.
— И лекарства дорогие, что доктор подсовывает постоянно. А куда деваться.
— Куда деваться…
— И отопление-то как подорожало.
— А ещё у нас во дворе скамейку наркоманы сломали. Куда только смотрит старшая дома?
Авдотья Павловна искоса поглядела на свою спутницу.
— Но-но! — отозвалась та.
Эти слова, в которых слышались удивление, упрёк и угроза выкрутить лампочку в подъезде, обратили внимание Клавдии Петровны на незнакомку.
— Кстати, Петровна, я привела к тебе одну из твоих товарок, которая, прослышав о твоей славе, пожелала с тобой познакомиться.
— Твоя спутница тоже причастна к запретным таинствам? — спросила Клавдия Петровна, вперив в гостью проницательный взгляд.
— Досточтимая учительница, — степенно ответила та, — это мы с вами познакомились на городском форуме.
Насколько можно было разглядеть при мерцании люстры, в которой работал лишь один патрон из трёх, это была старуха лет семидесяти, среднего роста, казавшаяся больной и дряхлой. Её профиль, хотя и не отличался благородством линий, таил в себе что-то властное и суровое; из-под надбровных дуг сверкали глаза, словно лампочки модема, а под низко надвинутым платком угадывались очертания широкого лба, совсем как у Виктора Гюго, что являлось, по мнению всё того же Виктора Гюго, признаком одарённости.
— Вы ещё уточняли, как правильно настраивать роутер, — вспомнила Клавдия Петровна.
Незнакомка кивнула, развеивая все сомнения.
— Не мешайте пауку, - внезапно заявила пенсионерка Фролова.
— Я предупреждала вас, что это сумасшедшая, — тихонько шепнула Авдотья Павловна.
— Вполне возможно, что эта сумасшедшая права, — тоже шепотом с горькой усмешкой ответила гостья.
— Я хочу сказать, дайте «доктору Вебу» закончить проверку на вирусы, а уже потом настраивайте, что хотите, — пояснила Клавдия Петровна, а потом прошла по комнате и решительным движением сдёрнула простыню, обнажая спрятанный за ней компьютер, над которым весело помигивал лампочками изрядно изгрызенный модем. Некоторое время она молча созерцала огромный системный блок, скрытый наполовину монитором, а затем подняла лежащий перед ним предмет.
Объект брезгливого интереса Клавдии Петровны представлял собой пластиковый прямоугольник формата А-5. Во вторую руку она схватила с полки томик «Собора Парижской богоматери» за авторством уже упомянутого Виктора Гюго. Словно воинствующая Фемида, решающая, какой чаше весов суждено перевесить, Клавдия Петровна перевела взгляд с пластика на тканевый переплёт, и произнесла:
— Увы! Вот это убьёт то.
Авдотья Павловна, которая поспешно приблизилась, не утерпела и воскликнула:
— Помилуйте! Да что же тут такого страшного? Electronic book by Sony. Это вещь не новая.
— Вот именно, — ответила Клавдия Петровна и скорбно умолкла, задумчиво жуя беззубым ртом. Затем она произнесла следующие загадочные слова:
— Увы! Увы! Малое берёт верх над великим; один-единственный зуб осиливает целую толщу. Нильская крыса убивает крокодила, меч-рыба убивает кита, книга убьёт здание, разворовали страну, сволочи!
Настенные часы пробили девять тридцать, когда Авдотья Павловна повторяла своей спутнице неизменный припев: «Это сумасшедшая». На этот раз и спутница ответила: «Похоже на то!»
Обе гостьи собрались уходить.
— Клавдия Петровна! — сказала незнакомка, прощаясь с хозяйкой, — Я подозреваю, что вы хотели поговорить о том, что через пару лет электронные книги будут широко распространены и вытеснят бумажные носители, но не смогли устоять перед соблазном поругать правительство. Я люблю умных людей, а к вам испытываю особое уважение. Приходите завтра пить чай в квартиру номер пятьдесят семь, и спросите Людмилу Карловну.
Клавдия Петровна вернулась к себе в спальню совершенно ошеломлённой; только теперь уразумела она наконец, что незнакомка была старшей дома.
Глава девятая. Lasciate ogni speranzaВ те годы, а говорят, и в эти тоже, правосудие было небогато. Потому Пётр, запертый в участке, испытывал поистине нечеловеческие муки.
Все десять квадратных метров правосудия давили на него своей мощью. Бедный юноша, бессильный согнуть даже самый тонкий прут из решетки своей импровизированной темницы! Судьба и общество было одинаково несправедливо к нему: не было надобности в таком избытке несчастий и мук, чтобы сломить столь хрупкое создание. И вот он здесь, затерянный в кромешном полумраке, погребенный зарытый, замурованный. Всякий, кому довелось бы увидеть его в этом состоянии, и кто ранее знал его, смеющегося и пляшущего тектоник, содрогнулся бы. Он был холоден, как ночь, холоден, как смерть, ветерок не играл больше его волосами, человеческий голос больше не достигал его слуха, дневной свет не отражался в его глазах. Придавленный тяжким гнётом душевных мук, сидел он, скрючившись, перед решеткой, с кружкой растворимого кофе в одной руке и с печеньем в другой, на стуле, неподвижный, почти бездыханный, он уже не страдал.
Танцы, солнце, полдень, вольный воздух, улицы города N, рукоплескания поклонниц, а вслед за этим — бабка, участковая, клюка, синяк! Всё это иногда возникало ещё в его памяти то как радостное золотое видение, то как безобразный кошмар; но это было лишь ужасным смутным видением борьбы во мраке, либо отдалённой музыкой, звеневшей там, за окном, и не слышной в сыром каземате.
С тех пор как он находился здесь, он не бодрствовал, но и не спал — брошенный в темницу, сломленный горем, он не мог более отличить явь от сна, грезу от действительности, день от ночи. Всё смешивалось, дробилось, колебалось и расплывалось в его мыслях. Он не чувствовал, не понимал, не думал, порою лишь грезил. Никогда ещё живое существо не стояло так близко к небытию…
— Прекрати шмыгать носом от жалости к себе, ты тут всего два с половиной часа, — прервала поток мыслей Петра капитан Крепостная, — допивай кофе, мне ещё чашку мыть.
В ту же минуту тяжелая дверь заскрипела, и несчастный увидел клюку, появившуюся в проёме. Это зрелище причинило бедняге такую острую головную боль, что он закрыл глаза.
Когда он их открыл, дверь была заперта, а перед ним вместо капитана Крепостной сидела…
— А! Это та бабка, — патетически воскликнул Пётр и закрыл глаза. На этот раз уже руками.
Наконец экзекутор прервала молчание:
— Ты готов?
— К чему?
— К смерти.
— Ох, — только и смог прошептать несчастный узник, роняя кружку и падая в самый настоящий обморок.
Когда он пришёл в себя, Клавдия Петровна уже сидела рядом с ним, держа на коленях подозрительного вида старую папку.
Пенсионерка Фролова из-под своего платка, казалось, разглядывала участок.
— Обои! Обогреватель! Кофе! Печенье! Да они тут совсем оборзели? И всё это на деньги налогоплательщиков!
— Светлана кофе и печенье на свои деньги покупает, она мне сама сказала, — только и смог пробормотать Пётр.
— Знаешь ли ты, — после нового молчания спросила пенсионерка, — почему здесь находишься?
— Кажется, нет, — прошептал узник.
Вдруг он расплакался, как дитя.
— Мне так хочется уйти отсюда! Мне холодно, мне страшно. Какие-то звери ползают по моему телу.
— Это мурашки.
Клавдия Петровна взяла его за руку.
— Слушай, — вымолвила пенсионерка, — ты всё узнаешь. Я скажу тебе то, в чём до сих пор едва осмеливалась признаваться самой себе. До встречи с тобой я была несчастна, мальчик. И ты сделал меня ещё несчастнее!
— Вы меня поэтому ударили клюкой?
— Не прерывай меня, а то ещё добавлю! Да, я была несчастна. Смотри!
Она раскрыла папку и показала несколько старых, выцветших фотографий, с которых улыбался парнишка лет шестнадцати. Пётр прищурился. Даже в полумраке участка было видно сходство между изображённым юношей и Клавдией Петровной.
— Наши родители ушли рано, и мне пришлось заменить ему мать. Он был совсем как ты, умный, высокий, видный, от девчонок отбоя не было. Но он на них внимания мало обращал, всё готовился поступить в университет. И он тоже рано ушёл.
Клавдия Петровна задумчиво посмотрела на решётки.
— Ты знаешь, прошло уже сорок лет, а я до сих пор помню эти искры в его глазах, это пламя, эту жажду познания.
Долгие годы я старалась забыть о брате, уйти с головой в работу, посвятить свою жизнь детям, своим ученикам.
А потом, в одно утро, когда я стояла на балконе, развешивая простыни, я услышала эти нелепые звуки, что вы ныне зовёте музыкой, увидела, как ты танцуешь.
Тебя, молодого, с блеском ума в глазах, и что ты делаешь? На что ты тратишь себя? Я справлялась у коллег, ты хорошо учишься, но не проявляешь должного прилежания. Отчего ты хочешь сравняться с прочими? Тебе дарован сильный ум и страстная душа, а единственное, чего ты жаждешь, это стать простым обывателем? Простая и непыльная работа в офисе, приносящая много денег, пятничные попойки, отдых с женой в Египте — вот оно, твоё будущее. И это ты, человек, обладающий всеми данными для того, чтобы сделать что-то стоящее. О, будь на твоём месте мой брат, он бы с умом распорядился этими годами. Жизнь — это дар, а ты так легкомысленно и расточительно тратишь её на безделицы.
Я не желаю тебе зла, мальчик. Но каждый раз, глядя на тебя, я вижу, как мой брат умирает вновь.
Клавдия Петровна ушла, унося с собой заявление. Петру потребовалось несколько минут, чтобы осознать: решётка не была заперта.
Глава десятая. В которой заканчивается эта безусловно поучительная историяТело Клавдии Петровны нашли через одиннадцать дней в её квартире, как раз тогда, когда умолк собачий вой, казавшийся соседям нескончаемым. Врач сказал, что смерть была вызвана остановкой сердца. Это никого не удивило: Клавдия Петровна и раньше жаловалась на сердце, к тому же, жила на пятом этаже в доме без лифта.
Всех удивило другое. Обыкновенно домашние питомцы, как бы сильно они ни любили своих хозяев, через несколько дней после смерти воспринимают их тела в качестве единственного доступного в запертом помещении источника питательных веществ. В случае с Недопёском этого не произошло. Чудовищно истощённый, настолько, что его испещрённая шрамами шкура плотно облепила рёбра, он лежал, свернувшись вокруг ног Клавдии Петровны.
Пёс ещё был жив и слабо зарычал, увидев столько чужих в квартире. Лом, который минуту назад использовали для того, чтобы справиться с дверью, пригодился и здесь.
Если вам вдруг интересно, дорогие читатели, то Пётр тоже кончил трагически – забросил свои прежние увлечения и через год поступил в университет.
