|
Название: Игра в кивер Автор: WTF Victor Hugo 2015 Бета: WTF Victor Hugo 2015 Размер: миди (4538 слов) Пейринг/Персонажи: Жан Вальжан, Жавер, Бове, студенты-революционеры, падшие женщины и пр. Категория: (спойлер)джен, конечно же...Жанр: драма (для участников ее)Рейтинг: PG-13 Предупреждения: (спойлер)жестокость и насилиеКраткое содержание: При подготовке к публикации личных архивов В. Гюго был обнаружен черновик отвергнутой концовки главы о революции с нежданным и эпическим сюжетным поворотом. Рукопись издается в первоначальном виде, сопровожденная лишь примечаниями редактора в особенно искусных местах стиля. Примечание: Вальжан, инспектор и Бове заимствованы из фильма Les Misérables (1998), студенты же - из киномюзикла Les Misérables (2012). Для голосования: #. WTF Victor Hugo 2015 - работа "Игра в кивер" 
***
Глава I
Борец
Борец был озадачен. Пристроившись вблизи столба, охваченного дюжиной колец бечевки, — и запустив большую пятерню в мещанскую, приглаженную шевелюру, бывший каторжник, — бывший же мэр, ложный отец Козетты Фошлеван и мнимый Фошлеван, — словом, Вальжан, пробравшийся в штаб революции по теплому следу из трупов, — предался размышлениям. Крепкий и задубелый от непререкаемой моральности лоб Геркулеса в сюртуке парижских мод, — Антея, поднятого над землей дланью сомнений, — наконец, Эдипа, лениво разгоняющего лавровой ветвью сфинксов, — тот самый лоб, принадлежащий Жану, рассекла морщина: философски вздулись ноздри, метнулась кверху бровь и щелкнули костяшки пальцев, сдавленных мыслителем в кулак. Кругом сновали юноши, стенали раненые, раздавались призывы, лозунги и матерщина, — впрочем, и пéкло уличных боев не смело сдвинуть с места монументальный памятник, срамящий пороки общества: члены Вальжана [руки и ноги — прим. ред.] были неподвижны, плечи ссутулены, поникла голова, — со стороны казалось, будто бы в таверну, где проходила революция, забрел не обитатель дома номер семь по улице Вооруженного человека, а слон Наполеона, стряхнувший с себя сирот и усевшийся на площади, дабы занять чело раздумьем о народных судьбах.
Прошло немного времени. По-прежнему гремела речь, хлестала брань, смыкались стройные ряды студенчества, однако суета сует не взбудоражила сидячий обелиск. Отшельник среди буйства юности, — почтенный пень при дышащих весною саженцах, — одно слово, Вальжан, — осматривался острым, орлиным взором, изготовившись запустить когти в печень драматической загадки. Слон, заключенный в нем силой метафоры, мрачнел, натужился и хмурился: хобот, желающий дудеть зов озарения, был вынужден опочивать в соседстве бивней, пока стремнина мыслей разбивалась о суровые пороги. По сути говоря, Вальжан бездействовал, — в тот час, когда для революции на баррикадах сгодилась бы любая, захудалая ли, помощь: приблизив оба кулака к глазам, луч света посреди клоаки [столицы Франции в художественном видении В. Г. — прим. ред.] прилежно их прочистил, вслед за чем помял и повертел фуражку, спавшую с недостойной головы, которая немногим позже войдет в сюжет, — и вновь оцепенел.
Прошло еще немного. Скрипнула и распахнулась дверь кухни, выпустив самодовольного вида юнца, бесспорно, бывшего под мухой: в одном кармане у него лежали пистолеты, в другом початая бутылка десертного вина, в третьем платок, в четвертом два билета на балет «Зефир и Флора». В пятом кармане было пусто: слегка пошатываясь и теряя рукав каррика, плод юной поросли двинулся к лестнице, где двое часовых азартно ускоряли триумф восстания игрою в карты — первый ходил с десятки треф, его соперник чертыхнулся и хлопнул по ступеньке бубной.
— Приветствую! — воскликнул почитатель искусства и вина, приблизившись к играющим.
— Ты кто такой?
— Я Мариус!
— Пошел ты!..
Мариус пошел. Каррик, слетевший, наконец, с его плеча, покорно волочился за хозяином, будто бы пес, лакавший вместе с ним спиртное. Слон проследил за моськой [Вальжан внимательно пронаблюдал за Мариусом — прим. ред.]: потухший взгляд немного оживили пистолеты, однако возвращать оружие вместе с юнцом, побредшим к баррикадам, уж было не с руки. Сфинксы вновь окружили утомленного Эдипа, — Антей крепчал острым отчаяньем, а Геркулес сбивал несносных птиц, бомбардирующих его пометом, — изъясняясь кратко, Жан погрузился в плен все прежних дум.
…С тех пор, как удалился Понмерси, прошло совсем чуть-чуть, и ничего не изменилось, — только муха, раньше витавшая над ранеными, села на лицо той головы, которая упоминалась выше. Подергивая крыльцами и отирая лапки, нахалка прогулялась вдоль левой ноздри и с любопытством заглянула в правую: другой бы поспешил прогнать ее — или с концом пришлепнуть, но руки гадкого шпиона [Жавер — прим. ред.] были накрепко связаны, а ноги стянуты, — сиречь, бечевка обмотала весь его торс, едва не доходя до шеи, которую оставили, чтобы не придушить добычу революции. Шпион терпел, давясь негодованием до той поры, пока не бросил даже думать, что настойчивая муха вдруг протрезвеет и уйдет: сдавшись — и непременно опустив бы руки, если бы мог, — он громко и отчаянно чихнул, посредством этого достигнув трех целей. Первая: муха была испугана и улетела прочь, жужжа. Вторая: с него сползло кольцо бечевки, которое он, изловчившись, прижал спиной к столбу. Третья: Вальжан, сбитый им с мысли, поборол оцепенение, тряхнул отяжелелой головой и обратился к нему с речью —
— Жавер!.. [инспектор полиции, враг Ж. Вальжана и В. Г. — прим. ред.] Вы хоть бы совесть знали, раз уж не знаком вам ум! Да с вами рядом сидеть стыдно — спать стыдно и стоять! Стонать и умирать! Вы оглядите кабачок вашим циклопским глазом правосудия: все трудятся, сражаются, отдают жизнь, — а вы! Вы почему им не поможете?..
Слова Вальжана отразились в пяти событиях, которые исправно отмечало внимание выпускника тулонской исправительной колонии.
Глава II
Пять событий
Все началось с самого верха лестницы. Сердце восстания располагалось в зале второго этажа, где уж не первый час, — может, и день, — вершились судьбы революции, о чем немногим завсегдатаям штабного кабака было известно по топоту вождей, треску нехитрой мебели и звону юных голосов, ведущих беспрестанные дебаты. Чуткое ухо слушателя, окажись подобный близ гнезда бунтарских шершней, непременно бы отметило, что наиболее часто встречаемые в лексиконе студенчества слова и выражения — помимо вдохновенной брани — касались нескончаемых упоминаний «франков» и сопряженных с ними числительных. Суп революции бурлил без устали до того самого момента, когда зычный и грозный рык, слетевший с уст медведя, пробужденного от спячки нравственности [Вальжана — прим. ред.], упрекнул в бездействии пленного шпика. Первое событие — крышка кастрюли с супом [место заседания революционеров — прим. ред.] распахнулась, опенив [вероятно, залив пеной — прим. ред.] площадку лестницы стремительным исходом брата по оружию. Беглец был облачен в черный жилет и белую рубашку, — лицо же, обрамленное бесформенными кудрями, было измождено тревогой за отчизну, пьянством и бессонницей.
— Да-да, товарищи! На смертный бой!.. — воскликнул юноша, бессильно ухватившись за деревянный поручень и выхватив невесть откуда республиканский флаг.
Узрев явление юнца, Вальжан воспрянул духом и телесами — лапа сомнений была извергнута изо рта жителя берлоги [дома номер семь — прим. ред.], готового рвать и метать за новый, лучший мир, однако поспешило стрястись событие второе: вслед за сбежавшим супом бунта ринулась ложка реакции — ей был представлен Анжольрас, бесстрашный и не знающий предела вдохновитель общественных подъемов. Обняв сбежавшего за плечи и окатив его лавиной пылких увещеваний, вождь настойчиво направил патриота в штаб-зал: изловленный страдал и порывался вновь призывать на героизм и смерть, однако правая рука вождя была крепка, а левая тотчас же погрузилась в карман соседских брюк и принялась вносить в него купюры. Незамедлительно случилось событье третье и четвертое: раненый, возлежащий близ двери на кухню, чуть приподнялся на локте и, фыркнув с осуждением, вновь обмакнул кровавые бинты в обломленный винный сосуд, — к тому же, от призывов пробудилось двое мертвых, угрюмо оглядевших лестницу и начавших вести туманный спор, попутно нечто пересчитывая. Наконец, пятое — и ускользнувшее от глаза Жана, но не укрытое от взора связанного шпика: крики и разбирательства невольно притянули к окну таверны нескольких борцов, доселе обретавшихся на баррикадах, — один из них в недоумении почесывал щетинистую щеку, оставив в стороне рогулину с натянутыми на рога вражьими киверами, — второй, протиснувшись в окно, жадно оглядывал кабак, держа в руке мяч для игры, покрашенный в ядро от пушки.
Глава III
Вопрос
— Да что с вами не так?.. — провозгласил Вальжан, с равным и беспощадным осуждением оглядывая и живых, и мертвых. — А вы, Жавер! Стоите и молчите, будто истукан-оборвыш в этом вашем платье [одежде, костюме — прим. ред.]! Что нос воротите — могли бы и послушать! Прикрыли фиговым листком закона внутреннюю пустоту! Смотрю на вас и чувствую сплошное отторжение! Стыдно, Жавер: а еще именуетесь гордым потомством каторжника! Не было среди нас таких, способных породить такое! Все были честными преступниками!..
Вдогонку обличающим словам колосс безжалостного дидактизма пнул ногою столб. Еще одно кольцо бечевки несвоевременно оставило плечи инспектора, — к тому же, прядь черных волос некстати пала поперек его лица. Жавер поморщился с холодной утомленностью и попытался сдуть прочь прядь, что, кажется, тем больше распалило обличителя.
— Сил моих нет с вами бороться! — пояснил Вальжан, отшвырнув кепку и грозно наплевав ей вслед. — Какой из вас шпион?.. Какой без мяса подается для отверженных Парижа благотворительный бульон! Думали наступить пятой на горло революции — ан нет, она сама вам перемоет кости! Цвет молодежи вас слушать не будет — он своим занят, да таким, о чем вы отродясь не ведали: а я, например, знал! Знал потому, что вы на каторге лишь родились, — всем, кажется, назло! — а я, простите, всякого видал! Вам разъяснить, о чем я? О борьбе против системы! Вам это чувство незнакомо — плюнуть в надзирателя, пока не смотрит, и подставить ему подножку, чтобы упал и череп проломил! А вы по-прежнему стоите на страже тирании — у блюдца префектуры, куда вам господин префект сует огрызки и ошметки! Хотя бы редингот надели вместо смехотворного тряпья! Тоже мне конспирация — диваном бы еще переоделись! Абажуром! Хотя куда вам — годы уж не те и персоналия не та, которая меня судила в личине мэра глупо и бездумно! Вы озаботьтесь тем, как вам последние клыки не обломать о мою шкуру в два пальца толщиной! Нет, не добьетесь для себя пощады, если немедленно не отдадите жизнь во благо революции! Опять молчите?.. И молчите все! Что вы за люди?..
На этот колкий и проникновенный выпад каждый откликнулся по-своему, в меру отсутствующих совести, ума и прочих важных добродетелей. Жавер лишь ненамного изменился в лице, сделав его не утомленным, а излишне утомленным, и снова взялся дуть на прядь, — мертвые напряглись, притихли и следили за оратором опасливо, — раненый вздернул бровь, закатил очи и выжал тряпку надо ртом, — герои баррикад хихикали и тыкали в таверну пальцами, напомнив действующих лиц басней Эзопа, — картежники не прекращали игру в карты, — Анжольрас, бесстрашный страж невинности задумки революции, подслушивал у приоткрытой двери зала, что говорит приставший к ним месье, поскрипывая молодыми, крепкими зубами и все душа порыв к иной, возможно, менее благопристойной с ним беседе. Загадочная тайна, пробудившая подобный отклик в марионетках бунта, — вне, разумеется, Вальжана и, частью, персоналии с темной кудрявой головой, — была известна также: солдатам, окопавшимся за два квартала от баррикадников и ближе к ним не подходившим; далее, префекту, нескольким министрам, журналистам; и, наконец, главе державы Франции, чье одобрение, благоволение и поощрение из государственной казны питало пылкие сердца и юные желудки.
Революция была ненастоящей.
Глава IV
Вопреки всему
Вальжан был недоволен. Идя на баррикады за блудным Мариусом, но расхотев с ним знаться по дороге, колосс возмездия на глиняных ногах навязчивого гуманизма готов был рухнуть, придавив собою малодушие борцов, не торопившихся приблизить рассвет свободы смертью и увечьями. Отчаявшись пробить медные лбы студентов дланью вразумления, Жан устремил боль разочарования и ярость на Жавера, подпортившего бывшему тулонцу с галлон хорошей крови, нервы, печень, гармонию души: вот и сейчас враг в жалкой маскировке, наверняка отбитой у задержанных парижских нищих, и не думал отвечать на громкие воззвания и редкие пинки, будившие в столбе мерную дрожь. Устав бороться с непоборным [не подлежащим «поборению» — прим. ред.], Жан выхватил большой кухонный нож, которым обзавелся на кухне дома [номер семь по улице Вооруженного человека — прим. ред.] немногим ранее, и заявил:
— Вы как хотите, — обращаясь к умершим, — а правосудие необходимо отправлять!
Жоли и Баорель молчали, — раненый Прувер брезгливо фыркнул, — а Курфейрак, раньше ходивший с бубен, побил Фейи тузом червей.
— На тот свет отправлять! — гаркнул Вальжан для пояснения, схватив Жавера за грязный ворот и как следует его рванув, да так, что оторвав и даже этого не замечав [sic — прим. ред.].
— Ну и катитесь все! — раздался голос, принадлежащий Комбеферу.
— Молчать! — откликнулся инспектор.
— Тихо мне! — взревел Вальжан.
— Господа, право же!..
— Уймитесь!..
Откуда говорил грубый студент, осталось неизвестным, — достаточно отметить то, что дверь штаб-зала распахнулась, вновь выпуская Анжольраса, сбитого скандалами и криками с подсчетов сумм. Вальжан, приняв за годную монету совет убраться прочь, вобрал побольше воздуху в крепкие легкие и полоснул ножом путы, объявшие Жавера: натуга улетучилась зазря — бечевка, будучи привязанной на «бантик» одним из баррикадных воинов, спала с инспектора, словно бы дохлый уж [не междометие — прим. ред.].
— Жавер, ну что же вы! — воскликнул Жан, прикрыв лицо ладонью. — Вы даже привязать себя не можете! И срам, и стыд!..
Инспектор оставался непоколебим и, с вычетом недавнего «молчать!», ничего более не произнес. Участливый сторонний посетитель кабачка, случись ему видеть Жавера, не преминул бы ужаснуться или же сочувствовать, — имея либо не имея вкус в литературе соответственно, — виду инспектора, во многом сходному с мифическими нищими Парижа, которых Жан успел произвести в источники обносков. Лицо служителя правопорядка было привычно строгим, хоть и бледным: глаза его были прикрыты, но пытались изредка метать в мир молнии, — руки и ноги [члены — прим. ред.] онемели и потому при всем желании не оказали бы сопротивление Вальжану, — впрочем, желаний не было, так как стоять в таверне было нужно до конца бунтарских начинаний, то есть, еще двенадцать или около того часов с положенным пятиминутным перерывом на еду, отдых и прочее. Сколько уже стоял Жавер примотанным к столбу, известно было лишь префекту, ибо студенты не помыслили считать, да и Вальжан о состоянии плененного ничуть не пекся, охватив петлей шею инспектора и долгожданно потянув. Чем кончится затея, было ясно каждому, кто ознакомился с наукой физикой: Жавер, доселе опиравшийся о столб, не мог пойти вслед за Вальжаном и рухнул на пол, свидевшись с ним носом.
— Ну вот еще! — прилюдно сокрушился Жан, в сердцах хлестнув инспектора концом бечевки. — Вы чего здесь разлеглись?..
Жавер молчал — и хорошо, что поступал подобным образом, так как из носа у него бежала кровь и было неприятно.
— Э-э, гражданин! — незамедлительно вступился за шпика Анжольрас. — Вы, я прошу простить, куда волочите добычу революции?..
— У нас с ним старый счет, — сурово процедил Вальжан, сгребая жертву в титаничную охапку и увлекая прочь. — Большой счет. Не мешайте правосудию.
— Любезный: правосудие у вас в руках!
— И правильно! В моих руках и должно быть!
— Позвольте, — почему?..
— Я Жан Вальжан!
Не дожидаясь нового вопроса, неумолимого и неизбежного, медведь слонового стратега [?.. — прим. ред.] вынес инспектора из бунтовского кабака.
Глава V
Возмездие
Вдоль баррикад стояли уличные девы, раскрашенные и готовые к труду. Вальжан был выше их, душевно и по росту, и сделал вид, что его девы не касаются, хотя одна и попыталась его игриво подцепить. Справа от дев ходил д’Эгле с рогулиной, изображая вражеских бойцов; рабочий, которого все звали не по имени, а «ты!», «эй, ты!», — и с коим братство Азбуки [студенты-революционеры — прим. ред.] неделей раньше заключило союз сердца, — подбрасывал вверх мяч, сроднившийся с ядром; девицы же, пронюхав, что у братства водились франки, сами стекались в бунтовской квартал за выгодой и к облегчению властей. Жан, впрочем, не был облегчен, так как был обречен тянуть за собой ношу, которая с трудом и нежеланием шагала вслед, роняя обильный кровь-пунктир на землю и руины мебели, остатки недоеденной еды и прочее: Жавер, подкошенный падением в пучины [как считал Вальжан — прим. ред.] безнравственности, твердолобости и пошлости, болезненно держался за нос и без особых вдохновений [возможно, игра слов — прим. ред.] старался утереть кровь рукавом, но дергалась бечевка и начинание тут же душилось, ибо приходилось спешно оттягивать петлю.
— Инспектор! — хохоча, кричали падшие девицы, ответившие на патриотичный денежный зов. — Вы обещали нас проинспектировать дубинкой!..
— Не сейчас, шлюхи! — строго уведомил их пленник. — На следующей смене!
— Хорошо, милок! Не забывай о нас!..
Лицо Жавера вытянулось еще на один дюйм от недовольства, нараставшего на кислом фасаде правосудия среди немногих пятен пороха и грязи, которые Бове [образ из будущего — прим. ред.] нанес на шефа, чтобы тот не оказался черной вороной в кепке посреди студентов, горожан и прочих, приравненных по жажде легкой наживы к труженицам улиц. Вальжан, ведущий его к месту казни, все дулся и сопел: шум, исходящий из обеих ноздрей экс-каторжника, походил на шелест воды в скалистом гроте, близ которого из колыбели морской пены готовилась явиться не Венера, а, уж скорее, темная богиня Кали, чье имя Жавер помнил из недавних причитаний индуса, схваченного вместе с дудкой и змеей. Змея бежала в тот же вечер, коварным образом протиснувшись сквозь прутья на решетке, — пришлось гоняться за ней по всему участку, рубить, давить и поносить, а заключенный в это время весело дудел, — но память о позавчерашних победах над преступностью ничуть не согревала полицейское нутро. Опаска за судьбу высокой миссии и гнев на недалекого [как счел Жавер — прим. ред.] Вальжана мешали жить и мыслить, подмечать и наблюдать, — что было жизненно необходимо, так как студенты сняли крышки с ходов канализации и невесть что над ними совершили [также возможна игра слов — прим. ред.]. Стреноженный, саднящий носом, страж порядка словил мгновенье шейного покоя и потянулся к груди [не падших дев — прим. ред.], однако жест не возымел порочных [прочных? — прим. ред.] связей ни с возможной клятвой, ни с отшатнувшимся здоровьем [sic — прим. ред.], хотя последнее держалось в его теле-еле-еле [также sic] по милости врага всей жизни [Ж. Вальжана — прим. ред.]. Столп правосудия тревожило иное, — суровый же и многолетний опыт борьбы с неуловимым каторжником по горло убедил инспектора: сопротивляться бесполезно, жаловаться тщетно, забыть и отрешиться не дадут. Касаясь тайного, с прорехою, кармана в маскировочном тряпье, Жавер казался непоколебимым — и сомнительным, внушающим величие — и жалость, грусть — и веселье, беспокойство — и спокойствие [?.. — прим. ред.]: все было в нем прозрачно — и туманно, включая взгляд, невольно упустивший ничтожную, но роковую перемену в рядах восставших.
Дети революции томились от тоски. Д’Эгле больше не находил услады в изящных взмахах киверами — не радовали юного бунтовщика и перезвоны карманных су. Его собрат, рабочий, заскучал от непрерывного сидения на баррикадном стуле, сначала поплевав себе под ноги, после ругнувшись, потянувшись, хрустнув хрящом — и вознамерившись подбросить мяч, окрашенный боеприпасом, чтобы потом словить. Вышло лишь первое — второе не срослось с возможностью особы, чуть раньше подвизавшейся на кухне, но выдворенной Анжольрасом за растрату винных наделов вместе с Понмерси: ругнувшись громче и напористей, трудящийся угрюмо проследил за тем, как мяч, скача, будто ошпаренный, пронесся мимо уличных девиц и, наконец, окончил свой каток [путь, траекторию — прим. ред.] вблизи инспектора.
— Эй, уважаемый! Подайте-ка ядро! — бесхитростно потребовал рабочий, будучи темным и необразованным, как полагается вершителю народных бунтов, и отвергая все протесты, нашептанные рогуленосцем [д’Эгле — прим. ред.].
Жавер смотрел на мяч. Тяжелое, немыслимое противоречие терзало камеру его груди, гремя цепями скорого оцепенения за прочной решеткой ребер. Пред ним был мяч — и все же, устрашающим словесным вывертом, мяч стал ядром: подать просили лишь последнее, — что же случится, если, поддаваясь на софизмы, он сделает не то?.. [Следующие шесть страниц рукописи, помеченные в каталоге В. Г. «Жавер, Харибда, Сцилла», в окончательной редакции отсутствуют — прим. ред.]
— …Жавер [страница семь — прим. ред.]! — провозгласил Вальжан, дернув веревку так, что оборвал ей мысль инспектора и породил сиплые хрипы. — Я с вами поседею раньше свадьбы с Мариусом [Козетты Фошлеван — прим. ред.]! Право же, можно было бы сложить и два плюс два, — раз дважды три вам недоступно! Ну-ка верните им игрушку! Наподдайте чуток ногой!
Пронаблюдав взмахи ножа, которыми Вальжан огранивал скульптуры речи, Жавер вздохнул изо всех легких и, поменяв глубины меланхолии на ее пропасть, выполнил свой долг. Случись мячу быть пушечным ядром, и страж правопорядка невольно наказал бы самого себя на долгие, мучительные месяцы: мяч же, ударенный с неоднозначной силой, ринулся к баррикаде черною стрелой и с упоением сразил рассевшегося невдалеке пленника Диониса с пистолетами [М. Понмерси — прим. ред.].
— О-о!.. — застонал вооруженный и опьяненный юноша, обмякнув, словно тюк фланели, и уткнувшись в хламный вал.
— Вы, кажется, и вовсе незнакомы с тактом! — вновь сокрушился Жан, влепив инспектору пощечину. — Глядите, что по вашей милости стряслось!
Жавер, сощурившись от боли, проследил за Мариусом без изысков особенного интереса, — что оправдалось, так как падшего тотчас же окружили дежурные по революции, включили в смету раненых и спешно прибрали прочь. Вальжан, качавший головой с надрывом моральных сил и скудностью терпения, вновь дернул за бечевку, сблизился с негодным пленным, проникновенно нашептал ему —
— Давайте-ка мы с вами скроемся за тем углом, — и указал на угол дома, серый, неприметный, помеченный собакой, или же как знать.
Услышав предложение, Жавер залился цветом — правую щеку охватила бледность, левая разгорелась крупным пятном багрового, на удивление совпавшим с каторжной пятерней.
— Я с вами многие года, — продолжил Жан, ведя на поводу законность, — хотел начать беседу, но не мог, ведь видел — вы к ней не готовы! Теперь ждать нечего — пора в вас вправить кое-что!..
Инспектор дрогнул — непоколебимый остов порядка сотрясла волна определенных мыслей, не допускаемых к изданию, но Жан решил не выпрямлять изогнутую кочергу словесной речи и, приведя Жавера по указанному адресу, предупредительно внес собеседника в стену спиной. В глухом отростке каменной кишки [парижской улицы — прим. ред.] было безлюдно, пусто, безысходно: здесь не вершились судьбы, не велись расчеты, не ткалось будущее Франции, — вокруг лежал лишь хлам, остатки пищи и пожитки нищих, а также мебель, не сгодившаяся революции. Сам Шарль-Морис [де Талейран-Перигор — прим. ред.], случись ему вступить в подобные места, уж точно охромел бы на вторую ногу, — Фуше лишился бы портфеля, — Бонапарт двух третей армии, — однако в тупичке был лишь Жавер, надрывно кашлявший после сведения спины с кирпичной кладкой, и Жан — Геракл, Антей, колосс, заливший ноги свинцом грядущего возмездия. Гигант молчал — нравственный муравей [Жавер — прим. ред.] невольно согласился с такой позицией беседы, лишь изредка подергивая краем губы и крепче прижимаясь к стене из недоступного резона.
— Думали, — мягко усмехнувшись, сошел до плинтуса мышления инспектора Вальжан, — что я вас буду попрекать увечным Понмерси?.. И зря! Мне равнодушен он! Козетта пусть с ним мучится — я умываю руки! Сейчас закончу с вами и пойду омоюсь в Сене! Придется мне! Пока же повернитесь к дому сему, пожалуйста, лицом!
Инспектор поглядел на Жана скорбно, вздохнул, повел плечом, прибрал подальше вороную прядь и, саркастически заметив:
— Как в духе каторги, — исполнил все инструкции. Ладонь борца с нездравомыслием [sic — прим. ред.] проникновенно и предупредительно легла на тощий чужой бок: лицá инспектора, насильно обращенного в иную сторону, было никак не увидать, — и, вероятно, к лучшему. Близость грозящей кульминации плясала неблагонравные канканы на нервах охранителя порядка: холодный пот наводнял шиворот, мышцы сводились болью обреченности, зубы скрипели, будто бы колеса экипажа, сошедшего с привычной колеи. За пленником происходила мерная возня, сопровожденная сопением ноздрей и шелестом одежды, предваряющим крах неприкосновенности закона.
— Сейчас, — отметил Жан, продолжив диспут с гардеробом. — Никак не могу вытянуть…
Лоб обреченного инспектора припал к бесстрастной кладке, словно пытаясь продавить себе вход в дом: руки его снедала дрожь, ногти впивались в известковые покровы, круша их девственность, — спина же изогнулась надрывным знаком вопрошания, готовым оборваться в восклицательный.
— Все! Я готов! — заверил Жан, осуществив по его талии хлопок. — Вы крепче станьте, чтобы я вас ненароком в кирпич не вбил!
Невиданная дороговизна отмщения тотчас же отозвалась в душевном карцере Жавера пыткой, перед которой треснул бы и самый черствый столб. Укрыв страдание под рединготом горести и сдав противнику все полномочия надежды, пленник обмяк и замер, ожидая внесения доноса, извлеченного не знающим предела каторжником и, вероятно, готового пуститься в ход. Скорбно скрипели ставни, — глухо подвывали трубы, — был неподвижен и монументален хлам, — словом, весь тупичок глядел на отпрысков ходульной революции провалами мещанских окон, ожидая, когда же, наконец, осуществится любопытный акт, не каждый раз встречающийся посреди улиц Парижа.
— Стена здесь грязная: смотрите, как запачкались! — нежданно грянул голос Жана, и к цепенеющей от остроты предчувствия спине Жавера был приноровлен платок.
— Словно бы птицы на вас клали! — патетически продолжил недруг. — Суд таких не ждет! Терпите и не буйствуйте, я же вас ототру...
Превратный поворот события разнял зубы инспектора и выдавил из легких облегчительный издох [видимо, вздох — прим. ред.]: Тифон обманных мыслей, недоношенных вердиктов и смехотворных заключений отбросил чешую потери чувств и, обновив бездумную осанку, выждал, пока Олимп опрятности окончит метать в него чистительные молнии [протрет спину платком — прим. ред.].
— Вот так! — осведомил его Вальжан, изъяв последнее пятно у неприглядного тряпья и утирая дланью лоб. — Подчистил вас маленько! Воображу, что предо мною человек! Теперь же отвернитесь от стены и дайте мне ваш взор…
Жавер, измотанный в бечевку поучениями Жана, поворотил помятый корпус навстречу тартару бездонной нравственности и приготовился встречать новую горсть словес, и без того застлавших уши назидательными пробками. Стреноженный угрозою, инспектор был обездумлен и обестолковлен — Жан же осилен, оправдателен, окреп [?.. — прим. ред.]: сизое устремление Жавера возвратиться к столбу, забывшись пустотой, развеялось тщетною дымкой, едва был, наконец, озвучен главный вопрос —
— Вы отчего, — взмутился Жан, нависнув над инспектором, — так гадко обратились к дамам?.. Ведь «шлюхами» назвали их! Как можно?.. От глупости непробивной скатились к хамству! Следует говорить «щедрые женщины», «нимфы Парижа», — наконец, «ночной патруль»!.. Вы как индюк, честное слово, — сами не знаете, в какой вы суп попали! Очнитесь! Тысяча восемьсот тридцатые уж на дворе!
Прервавшись в речи, Жан проникновенно впил пальцы в шиворот закона и всколебал его трезвящими порывами, что привело к шатанию инспектора, утрате им ростков едва налаженного самочувствия и вылету из-под одежд банкноты, за мановением которой скорбно следил Жавер.
— Этого и следовало ожидать, — вздохнув, произнес он. Деньги — скромную сумму, выступавшую четырнадцатой частью среднего оклада инспектора полиции, — Жавер хотел потратить на покупку табакерки: он копил на нее средства последние семь лет, исправно отработав сверхурочные, но лишь с приходом революции забрезжила надежда, которую Вальжан едва не растоптал ногой.
— Мне ваши деньги не нужны, — проникновенно заверил аскет скромности. — Суммами обеспечен, упокойтесь [возможно, игра слов — см. ниже — прим. ред.]: живу в столице, содержу дочь, дом и сад, — пусть Жильнорман удавится костью соперничества в горле… А вы, Жавер? На что вы годны?.. Будь снова я владельцем фабрики, и гнал бы вас с нее в три и четыре шеи, в пять и шесть!.. Вам поощрения казенные в сегодняшний геройский не к месту — не выдавили из себя ни капли храбрости! Ни толик толку! Поймались шпиком, — значит, фигу заработали! За что префект вам платит — за халатность, лень, разгильдяйство, ротозейство?.. Я вот что, ваш негодный грош в канализацию пущу!
Исполнив угрожаемое, Жан спровадил все чаянья Жавера на смех курам и внес банкноту в люк, откуда благодарственно взвилась рука, подобная покроем кабачковой [от «кабак» — прим. ред.], схватив поднос [от «подношение» — прим. ред.] и схоронив его в парижских нутренностях [«в» — прим. ред.]. Избавившись от лишнего при лишнем, Жан обернулся к пленнику лицом в последний раз, прежде чем обратиться другим [см. ниже — прим. ред.], и горько попрекнул:
— Жавер! Ну что вы за персона?.. Что вы умеете вообще, — чего достигли в жизни? Меня вы не достигли — и на то кишка тонка! В Тулоне я краснел за вас, в Монрейле и в Париже! Перед самим народом Франции! Довольно!.. Я с вами, бедоносцем [носителем беды — прим. ред.], уж поимел достаточно терпения! Больше иметь его не стану! В какой обнос ни обрядись, какой бумагой от префекта стыд ни прикрой, а все выходит, что вы, Жавер, — напасть ходячая, для женщин падших и для честных беглецов, — студентов, для, и сослуживцев! Сил больше нет вести борьбу за ваш отверженный совестью облик! Я говорил вам, убеждал: сами возьмите дело в руки! За пулей сбегайте на баррикаду! «Нет» — и суда на вас не будет! Лишь приговор!..
Бунтарский тупичок объяло тонкое предчувствие ненастья, готового разверзнуть багровеющие хляби над жертвой революции. Слон дерзновенных выпадов призывно протрубил в бойцовский хобот, — медведь грядущих наказаний взвился на необъятные дыбы, стремясь сломить остов могущества закона, — кратче, Вальжан, взревев каторжным кликом, метнулся на Жавера, сокрушив последнего с обмякших ног, и, выхватив из хлама стул, принялся колотить им недруга, сопровождая действо истошными напутствиями. Пот разливался Сеной по весне, — каретой грохотало сердце Жана, — телеги каменных ударов нисходили на инспектора, тщетно пытавшегося отползти одной рукою и ногой.
Прошло немного времени. Изломанная мебель была отброшена за непригодностью — отбросить жертву вправки правосудия не удалось, и Жан продолжил всесокрушать [крушить — прим. ред.] пособника законности, ломиться в ребра и полосовать лицо ботинками. Вихри ударов становились чаще, искромсав Жавера вверх, вдоль и вниз: блудная искра осознания все реже объявлялась в глазах стража порядка, упрямо избегавших Жана или же подошвы.
Прошло чуть-чуть. Смахнув стремнины влаги с разгоревшейся щеки, медведе-слон [конец недалеко — прим. ред.] склонился над Жавером, предупредительно пнул оного, не получил ответ, достал платок, смёл кровь с натруженных костяшек, сыскал отверстие столичных стоков и, на прощание провозгласив:
— Чтоб знали вы!.. — в него нырнул.
Глава VI
Ответ
— Инспектор?..
Голос принадлежал Бове и доносился ниоткуда, вмешавшись в мрак спокойствия, владеющий поверженным. Долг службы вынудил Жавера все же сознаться в отклике, чуть дрогнув левым веком и поведя правым плечом.
— Не двигайтесь, — предупредил Бове, придав голосу мягкость, чтобы слова его вдруг не сочли приказом. — Вам доктор запретил. Покойтесь смирно, я с вами побуду…
Неловкие фразы Бове взломали камеру, в которой содержалась речь инспектора, позволив вырваться охрипшему:
— Где я?..
— Вас шлюхи принесли. Нашли посреди хлама, как завершился у повстанцев платный срок. Впоследствии разговорился с нимфой: сказала, вы у них излюбленный инспектор и больше не дадут они Вальжану… ничего.
Вздохнув трагично, подчиненный вновь простирал кровавые бинты в тазу. Жавер, приняв известие с усталым равнодушием, сподобился открыть глаза, отметив, что лежит он в лазарете, под который пустили опустевший штаб революции.
— Натужно с вами было, — доверительно шепнул Бове. — Пока латали вас, я держал нитки. После пилил ноги. У мебели, — так врач сказал, чтоб вам шины поставить… Он говорил мне, называл увечья, — но я забыл. Устал считать и одурел. Вы сами все потом найдете.
Бодряще улыбнувшись, Бове прилежно выжал стирку и, охватив истерзанную кисть, стал бинтовать на ней следы от стула. Инспектор, оглядев нутро таверны, профиль пособника и таз, невольно кашлянул, мучаясь болью от воспылавших ребер, и поник затылком на сложенный в подушку редингот.
— Я саблю сунул под него, — предупредительно раскрыл Бове. — Не знаю, чья она: подумал, так надежней.
Инспектор, изловчившись взором и саднящей шеей, без вдохновения нашел, что сабельный эфес торчит с правого боку редингота, клинок же — с левого. Глаза Жавера закатились, достигнув примечательных высот, а натерпевшееся тело содрогнулось брезгливой судорогой.
— Я вам могу дать мяч, если хотите! — спешно исправился Бове. — Сам подобрал посреди лужи крови… Не бойтесь, я протер. Похоже на ядро, конечно, — но это мяч.
Смущаясь суетой, Бове извлек из-под стола знакомый инспектору предмет, подбросил его, изловил и вслед за этим нахлобучил кивер. Пронзенный острием воспоминаний насквозь, Жавер надрывно потянулся к нагрудному карману, куда привык класть табакерку, — впрочем, возможно, к сердцу, — и страдальчески притих.
— Вы включены в смету погибших, — мягко оповестил его Бове. — К разделу куша не успели, правда, но я сберег для вас последнюю банкноту.
Увидев скромный дар, инспектор побледнел пуще возможного и, вжавшись поколоченной щекою в редингот, издал нечто, опасливо похожее на всхлип.
— Что с вами? — встрепенулся от волнения помощник. — Все ли в порядке?
— Да… — с мимолетным, но неоспоримым довольством прошептал Жавер.
| | |
